Интимная история человечества - Теодор Зельдин

разговаривает. Я ходила с ним в суд, чтобы он мог найти свою мать, но она сказала, что не хочет больше видеть своих детей».

Что может сделать Мари-Тереза для цыганки, старшей из восьмерых детей, которую мать держит дома, чтобы она присматривала за остальными, пока отец в тюрьме? «Меня возмущает, как родители ломают своих детей, потому что их жизнь слишком сложна. С другими родителями некоторые дети добились бы блестящих успехов».

Мари-Терезу всегда глубоко трогают встречи с такими детьми. Даже разговоры о них вызывают у нее слезы на глазах. Она упорно борется за их права, хотя чувствует, что не в силах многого для них сделать. Тем не менее они могут довериться ей, потому что часто не осмеливаются говорить со своими родителями. «Если после целого года общения с мальчиком я смогу уговорить его ходить в школу, это уже кое-что. Мне тяжело, потому что я чувствую себя одинокой. Учителя говорят, что я слишком снисходительна, слишком много слушаю. Я ничего не могу поделать с экономическими, социальными, политическими проблемами, я всего лишь катализатор, дети сами должны завоевать свою свободу. Я по-прежнему бунтарка. Я могу изменить ситуацию изнутри, я меняю то, как они смотрят на мир. В этом смысле я верю, что у меня все идет отлично».

Чтобы идти на битву каждый день, зная, что ее невозможно выиграть, требуется очень много сил. Эти силы она получает от Мишеля. Когда она возвращается с работы и обнаруживает, что он мирно рисует в своей студии – задней комнатке в их квартире, – «мои тревоги улетучиваются, и я на небесах от счастья».

Я пересек Атлантику и вышел на улицу с выбоинами в асфальте, всю заваленную мусором: здесь почти не ездят машины. Здания осыпаются, окна заколочены. Проплешины – надгробия исчезнувших домов. Внешний вид фабрики позволяет предположить, что когда-то здесь были рабочие, приносившие заработок своим семьям, но люди на этой улице не работают: они просто стоят или сидят и ждут. Иногда они похожи на чучела: одежда свисает с согнутых, опухших, ободранных тел. Я нахожусь в самой богатой стране мира, которая создала свои чудеса из надежды, но в глазах наблюдающих за моим вторжением нет и намека на надежду. Или это стервятники, караулящие добычу? Не надо пугаться: они жертвы, а не стервятники. Они ждут, когда откроется на ночь приют для бездомных.

Отель Pine Street Inn не входит в число туристических достопримечательностей Бостона, поскольку вокруг этого некогда красивого здания с изящной итальянской башенкой царит запустение. Внутри оно превратилось в огромный гараж, только вместо машин длинными рядами стоят койки, по несколько сотен в каждом зале открытой планировки. Днем гостям, как их называют, приходится уходить в мир; многие из них стоят на улице в ожидании, когда их снова впустят и продезинфицируют одежду, пока они будут спать. Остаться разрешено только больным, и они сидят, стиснув грубыми руками покрытую пятнами голову, как множество Ван Гогов, застывших в натюрморте, если не считать периодического сердитого бормотания себе под нос.

Семнадцать лет Барбара Макиннис работала здесь медсестрой, пытаясь облегчить страдания людям, но без особого успеха – подобно жителям жарких стран, которые отпугивают мух только для того, чтобы наблюдать, как они возвращаются снова. Приехав сюда, она жила с сантехником, который видел в мире сплошное насилие. Он всегда носил с собой пистолет и никогда не боялся, что его ограбят. Дикий Запад стал здесь урбанизированным, неотъемлемой частью города, полного красоты и культурных объектов. Этот контраст оказался невыносим для Барбары: она проводила день среди добрых людей на Пайн-стрит, а по возвращении терпела насилие со стороны своего возлюбленного дома. Она ушла от него. С дюжиной друзей она сняла дешевый дом на Ямайка-Плейн, купила дешевую мебель и жила простой жизнью. Они готовили «суп из булыжника» (это когда ты просишь морковку у одного человека, картошку – у другого и так далее) и развозили его в специальном фургоне. Обычно вместе с ними проживало около пяти бездомных. Теперь она помогает сотням таких же круглосуточно.

Как ей помочь им? Раньше она работала медсестрой в городском департаменте здравоохранения, где медсестры должны делать то, что им говорят врачи. На Пайн-стрит она сумела найти собственную дорогу. Когда приют только открылся, организаторы строили планы, но все получилось не так, как предполагалось. Барбара не строит планов. Бессмысленно было указывать гостям, как себя вести: «Я для них друг. Вот чем я занимаюсь. Моя самая большая цель – если я увижу человека днем, постараться сделать так, чтобы он вернулся вечером за новой дозой лекарства. Работа здесь означала постоянный пересмотр своих целей, чтобы сохранить здравомыслие. Я называю свою работу “лейкопластырной терапией”. Я не мечтаю о другом обществе. Я никогда не думаю об этом. Я занята выживанием, как и наши гости. Я не вижу никакой другой дороги, потому что слишком занята выживанием. Когда мы начинали, у нас было 240 гостей. Сейчас их 780. Мы перегружены. Я работаю каждую минуту. У меня нет никакой надежды, что люди изменятся».

Раньше она надеялась. В начале 1960-х годов, будучи радикалом, она считала Теда Кеннеди лицемером, «поэтому работала на его оппонента, который потом оказался не лучше». Это был единственный случай, когда она интересовалась политикой. Больше никогда. «Я чувствую, что никак не влияю на то, кто займет кресло. Кроме того, менять общество – не мое призвание. У меня хорошо развита интуиция. Я стараюсь не судить никого. Я не навязываю своих убеждений. Я не занимаюсь прозелитизмом[26]. Каждый имеет право выбирать, во что ему верить. Но я не терплю культов, лишающих людей воли, хотя и не делаю ничего, чтобы это изменить». Она говорит, что восхищается радикалами, у которых еще есть надежда, и теми, кто пытается добиться избрания женщины из рабочего класса губернатором Массачусетса, но добавляет: «Кто-то должен сказать ей, что она не сможет собрать деньги, что у нее нет шанса».

Когда-то выходом казался феминизм. Однажды она попыталась привлечь местных феминисток для помощи в приюте в качестве волонтеров, «но они не хотели иметь с нами ничего общего. У меня не было опыта работы с бездомными женщинами, поэтому я обратилась в женскую клинику за помощью; они много раз назначали встречу, но так и не явились. Феминизм имеет место, но я бы не назвала себя феминисткой; я не активистка, хотя и поддерживаю права женщин». Планирование похоже на сочинение сказок.

Бездомные, оказавшиеся на Пайн-стрит, приходят не для того, чтобы им читали нотации. «У некоторых нет морали, они говорят о воровстве так, будто это их работа». А о чем она с ними беседует? «Я спрашиваю их, сколько им накидали денег». Сама она нищим не подает, кроме воскресенья. Для людей, среди которых она вращается, «деньги не имеют большой ценности». Некоторые нуждаются в них из-за своего алкоголизма, но, хоть они и клянчат деньги, хорошая беседа помогает им не меньше. Мир, помешанный на деньгах, – это другой, внешний мир, который, по ее словам, «имеет право на свои убеждения: если бы я была на их месте, я, возможно, вела бы себя так же. Я не испытываю ужаса перед обществом потребления».

Где она черпает силы? В нужде своих гостей. И у святого Франциска Ассизского, работы которого она изучала. В свободное время она посещает собрания его последователей – молодых католиков, в основном работников низкооплачиваемого труда. «Духовно я чувствую, что мое место – среди этих людей». После мессы они беседуют, выпивают в баре, ходят на танцы. Но приходить сюда стало сложнее, потому что по соображениям безопасности теперь двери запирают, а работа не позволяет ей приходить раньше.

Хотя Барбара живет сегодняшним днем, отбросив все долгосрочные планы, она тем не менее ждет, как ждут все в мире. «Я все еще живу в 1970-х годах. Мне нужно измениться, иначе я не выживу». Единственное, чему она научилась за двадцать