Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 1 - Макс Фрай

Но в последние годы я, конечно, расслабился. С наших нынешних вечеринок незачем заранее уходить. У нас обычно чем дальше, тем интересней. А в нормальной человеческой жизни по-прежнему, мягко говоря, когда как.

– …собираются засудить ветеринара, который спасал зверей, – говорит симпатичная кудрявая барышня за соседним столом. – Ему приносили больных собак и кошек на усыпление. Не безнадежных, а просто больных, хозяевам было жалко платить за лечение, убить дешевле. Так этот ветеринар подписывал договоры на эвтаназию, забирал зверей, за свой счет их лечил, а потом пристраивал в хорошие руки. В конце концов, на него накатала жалобу какая-то злобная дура, причем не откуда-нибудь, а из комитета по охране животных. По охране, прикинь! И теперь доктора будут судить.

– Но за что? – спрашивает ее собеседник, мальчик с желтыми волосами и аккуратно подстриженной бородой. – За что его можно судить?!

Счастливчик, он удивляется. А я – нет. Слишком долго жил человеком и успел уяснить: здесь постоянно подобные вещи случаются. Когда очередное умертвие поднимается из своей тошнотворной мглы, чтобы губить живое, все под него прогнется – и житейская логика, и человеческие законы, и остальные, включая физические, даже решетки в такие моменты становятся тверже, яд – ядовитей, а гибель – бессмысленней и страшней. Умертвиям весь этот человеческий мир подчиняется, здесь – их власть.

– То ли за мошенничество, то ли за воровство, – хмурится барышня. – Уже не помню. Я в интернете читала, там подписи собирали в его защиту[13]. Я тоже хотела, но не смогла, потому что доктор живет где-то в России и подписи принимали только от граждан. Психанула и выключила все.

Будь моя воля, я бы сейчас тоже психанул и все выключил. Причем сразу весь мир. Но нет моей воли, и меня самого уже тоже практически нет. Ничего не осталось, кроме бессильной ярости, от которой физически больно, примерно как сердце тупой пилой пилить. Потому что – ну просто есть вещи, о которых мне лучше не знать, не задумываться, не догадываться, даже в кошмарах не видеть и в горячечном бреду не воображать. Я так по-дурацки устроен, что один-единственный намек на победу всесильных умертвий над жизнью отменяет для меня все смыслы разом. И заслоняет собой весь мир, который мы, великовозрастные придурки, с какого-то перепугу возомнившие себя локальными божествами, своими беспомощными радугами и пирожками зачем-то пытаемся оживить.

На самом деле это, конечно, неправильно. Как минимум, просто нечестно по отношению ко всем остальным. Я и сам понимаю, что в такие моменты веду себя, как свинья. Миру и так несладко, и тут я, такой невшибенно красивый, еще ему добавляю – аааааа, не хочу, чтобы ты вообще был! Живите в этой мерзости сами, я пошел. Где тут выход? – и ну колотить со всей дури в сияющие небеса, как пьяный в чужую дверь.

Знаю, что так нельзя, но не могу с этим справиться. Со всем на свете могу, а с отчаявшимся собой – нет. Как будто во мне нажимают какую-то тайную кнопку, приводящую в действие дремавший до поры взрывной механизм. И поскольку отменить весь мир я, к счастью, не в силах, обычно начинаю сам умирать. Правда еще ни разу толком так и не умер, спасибо Нёхиси, он умеет быстро приводить меня в чувство. Но сейчас-то его рядом нет. И вот это засада, потому что умирать мне, будем честны, даже прямо сейчас совершенно не хочется. У меня были такие прекрасные планы на ближайшую тысячу лет! Но все равно, нет моего согласия дальше, как ни в чем не бывало, жить в мире, где такое творится, думаю я, и сам понимаю, как это глупо. Но мое понимание ничего не меняет. Вообще ничего.

– Это же не в твоем городе происходит, – очень тихо говорит кто-то, и на мое плечо опускается чья-то рука.

Непростая рука, это я даже сейчас, дураком-человеком, сквозь пелену бессильного гнева и боли способен почувствовать. И, кажется, незнакомая. То есть это не Нёхиси. И совершенно точно не Стефан. Ай, ладно, плевать.

– Плевать, в каком городе, – отвечаю неизвестно кому. – Не в моем, значит, в соседнем, даже если он на другом материке. Для меня все города – соседние. Это мой мир. Я тут живу. И такого здесь быть не должно. Оно не имеет права. А если почему-то имеет, значит, здесь не должно быть меня. Я не согласен с этой дрянью мирно сосуществовать.

Говорю, а сам чувствую, что боль отпускает. Еще есть, но словно бы в сторону на шаг отошла, и стало вполне терпимо. И это, с одной стороны, отличная новость. А с другой, совершенно ужасная. Никто не должен без спросу меня воскрешать.

– Хорошая постановка вопроса. Все города и правда соседние. Это очень маленький мир, – соглашается голос.

Странный голос. Вроде бы женский. Но почему-то звучит откуда-то изнутри, как мой собственный. И одновременно ничей, просто голос. The Голос. Вот прямо сейчас для меня – единственный на земле.

– Постановка вопроса правильная, но все остальное вообще никуда не годится, – добавляет удивительный голос. – Хуже, чем просто дерьмо. То есть сам добрый доктор для тебя не аргумент. И не повод жить дальше. Одна какая-то дура бессмысленная всех, получается, перевесила – и самого доктора, и людей, которые за него заступились, и счастливых спасенных зверей? Нельзя же так переоценивать зло! Пока ты придаешь ему чрезмерно большое значение, оно обретает дополнительную силу. С твоей помощью становится непобедимым, прикинь. Уши бы тебе оторвать за такое, да жалко. Люди довольно нелепо выглядят без ушей.

Говорит и смеется. От смеха, звучащего одновременно внутри меня и снаружи, я окончательно прихожу в себя – настолько, что даже зрение возвращается. Из окутавшего меня стеклянного злого тумана понемногу проявляется окружающий мир. И я наконец-то вижу, кто со мной разговаривает. Какая-то незнакомая очкастая тетка, веселая и одновременно сердитая, того гляди, действительно драться полезет, но не со зла, а как я сам лез когда-то – от избытка ярости и любви. Короче, такая прекрасная, словно я сам ее выдумал, чтобы еще веселей стало жить. Только у меня от этой прекрасной тетки почему-то волосы дыбом, как шерсть у испуганного кота. И сердце колотится со скоростью три миллиона ударов в минуту. И я сейчас, кажется, как кисейная барышня в обморок упаду.

– Вот даже не вздумай! – строго говорит тетка. Снимает очки и смотрит мне прямо в глаза. И я понимаю две вещи: во-первых, я, похоже, все-таки уже умер. А во-вторых, смерть моя оказалась как-то почти неприлично, упоительно хороша. Наконец-то я это только я – не человек, которым когда-то был, не демоническая сущность малопонятной конфигурации, которой по причине удивительного стечения разных немыслимых обстоятельств стал, даже не причудливая смесь их обоих, а – ну просто я. Без дополнительных наворотов. Свет и смех, и покой, и воля. И как же это, оказывается, хорошо.

– Хороший такой ребенок! – смеется моя незнакомка. И снова надевает очки. Она, оказывается, рыжая, как лисичка. А я почему-то живой. Сижу на летней веранде кофейни, снова дурак дураком, в смысле, человек человеком, а вокруг шумит, сияет, пахнет кофе, дует ветрами, лает собаками, смеется детьми, звенит телефонами, шагает прохожими весь остальной мир.