Сокрытые лица - Сальвадор Дали

– Нет, – ответил Баба. – Я тоже вновь уверовал в неуничтожимые силы традиций и аристократии и ныне чувствую, что мои революционные иллюзии испанских военных дней – давний посев того, что в моей жизни уже сжато. Новая жажда четких очертаний и прочности вновь овладевает нами, и мои полеты – более не гордый бунт архангелов, отправившихся победить в химерическом завоевании рая, как прежде. Напротив, я охвачен желанием завоевывать землю, землю с ее жесткостью, благородством… отреченьем… восстановить достоинство босых ног на почве. Теперь я знаю, что человек обязан смотреть на небеса со смирением. Видите, эта война сделала из меня католика.

Сесиль Гудро слушала Бабу с гордостью и восхищением и словно только что с изумлением обнаружила, что он не просто герой, но герой умный и даже способный к самовыражению.

– О, мой дорогой красавец Баба! – проговорила она, проводя пальцами по его волосам.

– Не зовите меня больше так, – сказал он. – Я более не тот человек, кем был в Испании или в Париже. Здесь меня знают только по моему настоящему имени, Джон Рэндолф, лейтенант Рэндолф, и не Баба повезет графа Грансая на Мальту, а я, лейтенант Рэндолф.

– Я знала, что вы полетите. Чудесно!

Они долго молчали. Сесиль Гудро поцеловала Рэндолфу руку.

– Я отвезу его туда, но не более, – продолжил тот. – Обратно не смогу. Я добился разрешения на этот полет при условии, что оттуда сразу отправлюсь в Италию – мне нужно сбросить в Калабрии двух парашютистов… И, видите ли, Баба никогда не испугался бы такого, а я боюсь. Я впервые боюсь поставленного задания. Италия мне всегда приносила неудачу. В Неаполе я чуть не умер от тифа, но бывало и хуже: моя собака в Венеции выскочила на дорогу… В Венеции, к тому же, я подрался с одним из лучших друзей детства…

– Постучим по дереву, – сказала Сесиль Гудро, ударив несколько раз костяшками сжатого кулака по перекрестию под столешницей, а Рэндолф суеверно погладил жемчужно-бриллиантовый крест на шее, нащупав его пальцами в вырезе рубашки.

– А Грансай – он какой? – спросил он.

– Он пониже вас, – ответила Сесиль, – но у вас похожий настойчивый взгляд. Глаза у него тоже голубые, почти такие же яркие. Волосы каштановые. Он очень, очень красив. Даже красивее вас.

– И куда граф направляется потом? Вернется во Францию?

– Нет, – сказала Сесиль, – с Мальты он тут же отбывает в Америку.

– Возможно, я ему кое-что доверю, – сказал Рэндолф задумчиво, рассеянно. Затем словно продолжил мысль вслух: – Да, я передам ему некий предмет… он очень много для меня значит… этот предмет нужно доставить кое-кому в Америке. Передайте ему эти слова.

Два дня спустя, когда Грансай в сопровождении Фосере забрался на борт трехмоторного «Фармана», который доставит их на Мальту, Рэндолф уже сидел за штурвалом.

– Это напоминает мои отъезды в Лондон, – заметил Грансай.

– На самом деле на таких самолетах и летали между Парижем и Лондоном, – сказал Фосере, – только на нашем установлен пулемет и есть его верный слуга. Что ж, поздравляю. Похоже, самолет приспособили по обстоятельствам, – продолжил он с оживлением, столь свойственным страху и нервозности.

– А чего вы ожидали? – спросил Грансай. – Вы, наверное, вообразили, что самолет, добытый Сесиль Гудро, будет весь увит плющом, со старыми трещинами в стыках на крыльях и восточными диванами внутри, на которые мы возляжем и закурим опий.

– Такое я бы не осмелился предположить, – ответил Фосере, – но какой поразительный образ послевоенного времени, верно? – небо, вытканное самолетами, мчащимися туда и сюда со скоростью семьсот миль в час, а в них – дремлющие опийные курильщики, летящие в никуда! – Он рассмеялся.

– Тот же немыслимый парадокс скорости и неподвижности уже изобрели – он имеет форму обтекаемых гробов!

– Какая жуткая идея! – проговорил Фосере, побледнев. – Они и впрямь существуют?

– Я однажды видел в каталоге. Их так и описывали. У тех гробов линии точно такие же, какие появились у автомобилей пару лет назад.

– Невероятно! – вздохнул Фосере.

Грансай продолжил:

– Штука, обеспечивающая вечную насильственную неподвижность, имеет все черты устройства для бешеной гонки… Безумие! Оно возможно лишь в наше время!

Фосере помрачнел.

– Не надо было об этом говорить! – воскликнул он тоном сердитого упрека.

– Вы суеверны? – спросил Грансай.

– Испанские тореадоры никогда не выходят на арену, если по дороге встречают катафалк, – попытался оправдаться Фосере.

– Вы ни испанец, ни тореадор, – сказал Грансай.

– Но столь же суеверен, – отозвался Фосере. – К счастью, ваше присутствие успокаивает.

– Вы считаете, я настолько удачлив? – спросил Грансай.

– Вам разве не кажется, что эта поездка довольно невероятна? Вас везет Рэндолф, лучший летчик в Африке; вы затащили с собой меня, хотя я поклялся более никогда не ступать на борт самолета; вы единственный авторитет, добившийся доверия всех политических групп, но у вас все еще нет отчетливо сформулированной линии. Знает ли хоть кто-то из нас, почему мы вам подчиняемся?

Самолет побежал по полю, а когда оторвался от земли, Грансай сказал:

– Полет – не афродизирующее ощущение, хоть и есть искушение так считать. Это, напротив, аполлоническое чувство. В такую божественную погоду и без единого рывка может показаться, будто мы и не движемся совсем. В поезде всегда мелькают телеграфные столбы, они обозначают для нас относительное перемещение. Здесь – ничего. Все время пребываешь с ощущением, что не движешься, что опаздываешь. Самолет есть своего рода анестезия времени и пространства: это не направление, не стрела, – и продекламировал, подчеркивая каждый слог: – Пришпиленная бабочка, осознающая свой полет. Это круг: Аполлон!

Из-за грохота моторов Фосере приходилось напрягаться, чтобы слышать слова Грансая, но он впитывал их с восторгом, и, хотя уловил лишь половину, сказал себе: «Влиянию этого человеку невозможно сопротивляться!»

Разгорелся лучезарный восход. Они летели над Средиземным морем, в тот час – лазурно-голубым, мерцающим под дротиками Аполлона, – покрытой чешуей громадной, с чуть выгнутой спиной хладной рыбиной горизонта. Легкие, пушистые облака висели очень низко, задевая поверхность моря, и будто поднимались из него, всплывали, а их неспешно менявшиеся очертания населяли его победными образами светловласых Нептунов, лиловых нереид, дельфинов и снежных морских коньков, все – в героических позах, группами. Краткие порывы ветра выписывали серебром содроганья радости, а из маленького торпедированного торгового судна вздымался Соломонов столб очень густого розового дыма, ослепительного цвета Венериной плоти. Вокруг горящего корабля море было спрыснуто мелкими черными точками барахтавшейся команды. Несколько клякс разлившейся нефти походили на очень гладкие крышки роялей, отражавшие прозрачность неба. Фосере хотел было обратить внимание на тонущих людей, но Грансай уснул, и его не хотелось будить. Второй пилот объяснил Фосере, что они получили сигнал о потоплении еще до вылета, но для спасения людей надобен гидроплан. Несомненно, скоро он прилетит, но они сами ничего не могут поделать. Грансай проснулся, лишь когда второй пилот принес кислородные маски. Они поднимутся очень высоко – чтобы избежать встречи с итальянскими самолетами, которые могут появиться в направлении от Пантеллерии. Летчик выдал графу и наушники. Рэндолф желал говорить с ним.