Рождественские истории - Чарльз Диккенс

милая, скромная, домашняя, при этом самоотверженная, стойкая и сильная духом — и младшая Марион, куда более привлекательная. Доктор сравнивал их, видел, какой контраст они представляют. И жалел обеих: ведь их ждала та самая нелепая шутка — жизнь.

Доктор никогда не задавался вопросом, способны ли его чада внести в эту схему хотя бы один серьезный элемент, сделать жизнь чуть менее нелепой. Собственно, на то он и слыл философом.

Добрый и щедрый по природе своей, доктор ненароком споткнулся о поджидающий любого философа камень преткновения (который все же куда легче обнаружить, чем пресловутый философский камень). О такой камень спотыкаются порой даже добрые и щедрые люди, и он имеет фатальное свойство превращать золото в шлак, а всякую драгоценность — в пустое место.

— Бритт! — завопил доктор. — Бритт! Эй!

Маленький человечек, с на редкость кислым недовольным лицом, вышел из дома, откликнувшись на зов. На лице его читалось: «Ну, что такое?»

— Где завтрак? — спросил доктор.

— Накрыт в доме, — ответил Бритт.

Доктор возмутился:

— А кому я еще вечером велел накрыть в саду? Разве ты забыл о визите джентльменов? И что сегодня утром, до прибытия дилижанса, нужно успеть все оформить? И что это очень особый случай?

— А как бы я это сделал, доктор Джеддлер, пока женщины собирают здесь яблоки? Мог я это осуществить? Никак не мог! — Голос Бритта звучал громче и громче, и к концу своей тирады он почти вопил.

— Ну, так все уже собрано? — фыркнул доктор. Он взглянул на часы и хлопнул в ладоши. — Давай! Живо! Где Клеменси?

— Я здесь, мистер, — послышался голос с верхушки лестницы, и пара ног неуклюже заспешила вниз по перекладинам. — Все готово. Быстренько, девочки, расходимся! Всего полминуточки, мистер.

Тут она заторопилась еще сильнее; а пока наша новая героиня спускается, попробуем ее описать.

Клеменси было около тридцати; пухлое жизнерадостное лицо ее казалось, тем не менее, странно сосредоточенным, что придавало ему комическое выражение. Однако дивная несообразность походки и жестов заставили бы вас забыть о любом лице в мире. Казалось, к телу прицепили чужие конечности: две случайных ноги, обе левые, руки от человека иной комплекции — и не позаботились привести все это в сообразный вид. Когда Клеменси начинала двигаться, части ее тела вступали в действие как бы каждая сама по себе. И это еще очень мягкое описание. Однако справедливости ради следует отдать должное ее выдержке и хладнокровию: она была вполне довольна тем, чем одарила ее природа, не задумываясь и не грустя, — и позволяла своему телу служить хозяйке… ну, как получится.

Наряд ее тоже заслуживает отдельных слов: огромные своевольные башмаки, которые двигались будто по собственному хотению, а не по велению ног; синие чулки; платье, такое кошмарно пестрое и безвкусное, что надо еще поискать лавку, где такие продают; белый передник. Клеменси всегда закатывала рукава, являя миру вечно ободранные локти; она страшно их стеснялась и постоянно прижимала к бокам, чтобы спрятать от чужого взора. Сей образ дополнял крошечный чепчик: он размещался на голове, а не на другой части тела, — и это все, что можно сказать в его оправдание. При этом все элементы запоминающегося туалета Клеменси были безупречно чисты и аккуратны, и вся она производила впечатление сугубой опрятности.

Действительно, похвальная забота о собственном внешнем виде — и перед собственной совестью, и в чужих глазах — развили одну из самых поразительных и пугающих ее привычек: временами Клеменси ухватывала одной рукой деревянную планку корсета (которую порой фамильярно называла «плашка») и принималась обдергивать складки одежды, покуда они не приобретут совершенную симметрию.

Такова, по внешним впечатлениям, Клеменси Ньюком; вероятно, имя ее было безотчетным искажением христианского имени Клементина; однако утверждать этого наверное не взялся бы никто: глухая старуха-мать, которую дочь содержала едва ли не с детства, уже умерла, а другой родни не осталось.

Клеменси накрывала к завтраку, временами замирая, скрестив на груди оголенные красные руки, потирая ободранные локти и сосредоточенно разглядывая стол. Потом вспоминала еще о чем-то необходимом и неслась в дом.

— Там, мистер, эти… два законника припожаловали, — объявила она наконец без особой приязни.

Доктор ахнул и заторопился к воротам.

— Здравствуйте, здравствуйте! Доброго вам утра! Грейс, Марион, мои дорогие! Позвольте представить вам господ Снитчи и Креггса. Ну, где же Альфред?

Грейс заверила:

— Скоро будет, отец. Нынче утром он готовится к отъезду и потому очень занят, так и носится с самого рассвета. Доброе утро, господа.

— Леди! — обратился к сестрам мистер Снитчи. — От своего лица и лица Креггса желаю доброго утра и вам! Мисс, — повернулся он к Марион. — Целую вашу руку.

Что он и проделал.

— И желаю… — Трудно сказать, было ли это произнесено искренне, ибо мистер Снитчи не производил впечатления джентльмена, чья душа готова излиться теплотой и участием на ближнего своего. — И желаю всего самого, самого лучшего в этот знаменательный день.

Доктор рассмеялся и заложил руки в карманы.

— Ха-ха-ха! Ну что за прелестный фарс! Великолепная комедия в сотню актов!

Мистер Снитчи прислонил к ножке стола портфель с документами.

— Я совершенно уверен, — промолвил он, — что вы, доктор Джеддлер, не пожелаете сокращать длительность комедии с такой актрисой в главной роли.

— Нет! — воскликнул доктор. — Конечно же, нет, боже упаси! Пусть живет и радуется. Пока может радоваться. А потом скажет: «Спектакль окончен, дайте занавес!» Французское изречение, помните?

— Помню. — Мистер Снитчи бросил быстрый взгляд на портфель. — Однако не согласен. Утверждение неверно, и ваша философия, доктор Джеддлер, следовательно, тоже неверна, как я вам многократно сообщал. Жизнь — комедия, и ничего серьезного в ней нет? Как можно такое заявлять? А закон и право?

— Всего лишь шутка, — ответил доктор.

Мистер Снитчи покосился на свой портфель.

— Случалось ли вам, например, подавать иск?

— Никогда.

— Вот если придется, — полагаю, вы измените мнение.

Тут шевельнулся Креггс, который во все время беседы казался молчаливой тенью Снитчи, ничем не выказывая присутствие отдельной от партнера личности. Существовал единственный тезис, который он не разделял полностью и всемерно с мистером Снитчи; зато его единомышленниками были многие известные человечеству мудрецы.

Мистер Креггс обронил:

— Все стало куда проще.

— Вы про судебные слушания? — переспросил доктор.

— В том числе. И про остальное тоже. Мне кажется, теперь все стало слишком простым. Порок нашего времени. Если мир задуман как шутка (а я не готов утверждать обратное), то это должна быть шутка, соль которой очень сложно разгадать. Все должно даваться трудом. Тяжелым трудом, сэр. Так задумано с самого акта творения. Однако сейчас все слишком просто. Если так можно выразиться, мы смазываем петли