Мой генерал Торрихос - Хосе де Хесус Мартинес

Я никогда не разговаривал с ним, но однажды наблюдал его близко и сравнивал с генералом Торрихосом. Это были две величины с противоположными знаками, но цельные величины. Их нельзя было сложить, но можно было разделять и вычитать одну из другой. Они были представителями двух противостоящих социальных сил в их безжалостной борьбе не на жизнь, а на смерть. И самое лучшее, что можно было сказать об Эли Блэк в этой борьбе, так это то, что она была для него трагической.

Незадолго до банановой войны была ещё одна значимая для политического портрета генерала история. Это так называемое «чирикинасо», происходящее от имени панамской провинции Чирики.

Случилось так, что губернатором этой провинции генерал назначил поэта и преподавателя университета, известного и активного члена Коммунистической (народной. — пер.) партии Панамы Орнело Урриола.

Чирики — банановая провинция, где, как мы знаем, существует наиболее организованное в стране движение рабочих. Но это также и провинция латифундистов и многочисленной мелкой буржуазии, смешнее и глупее столичной. Достаточно упомянуть, что их молодёжь встречается в «Kentucky Fried Chicken» и «McDonald’s». У них есть и свой, в подражание столичному, клуб «Union», внешне превосходящий столичный по уровню безвкусия.

Генерал говорил, что в Чирики даже бедняки — реакционеры. И он же назначил туда Орнело Урриола. В то время я ещё не служил в гвардии и потому не могу знать, почему он это сделал.

В те дни молодые торрихисты хотели отметить в Панаме проведение в социалистическом Берлине Международного фестиваля молодёжи и студентов. И им пришло в голову отметить его где? В Давиде, столице провинции Чирики.

Могу с иронией всё это описывать, потому что среди этой молодёжи был и я. Меня они попросили разбрасывать с самолёта их листовки. Логично в эпоху авиации, но администрация аэронавтики не дала мне на это разрешение.

Но я там был. На улицы Давида стекались толпы молодёжи в красных беретках, распевавшей Интернационал, Аванти Популо, Ла Йерба де лос Каминос, Тио Кайман. Они заполонили, захватили весь город. Было весело. Но тут та самая чириканская реакция, которая помнила о той кровавой расправе над активистами, к которой якобы был причастен Торрихос, навалилась на эту демонстрацию всем, что у них было под рукой… И генералу Торрихосу ничего другого не оставалось, как обвинить в этом событии коммунистов. И получить урок, выводы из которого он потом сам пропагандировал: «Власть не дают — её берут. Революции не совершаются сверху до низов. Она делается снизу вверх».

Я не знаю, поняли ли это наши коммунисты, но порой мне кажется, что они ждут революцию как поезд, который скоро должен подойти к перрону, или как дождь, который вот-вот падёт с неба, на которое они смотрят в его ожидании. Но для генерала такое было исключено. Он говорил: «El que quiere celeste, que le cueste”, что в переводе на русский означает примерно: «Тот, кто хочет славной победы, должен оплатить её». И более всего такой победы хотел он сам.

Буквальное значение испанского слова «recorder» (вспоминать) означает «вновь пройтись по сердцу» (cord. — лат.). Его этимология, его генеалогическое древо ясны. Происходит от «cor», «cordis», «Corazon». Отсюда cordialmente. Точнее, corazonadamente.

В других языках глагол «вспоминать» имеет лингвистическое происхождение, придающее ему более литературное, глубокое и даже поэтическое значение. По-французски это souvenir, что буквально означает «идти от низа». На немецком это erinern: возвратиться назад, с сильным оттенком абстрактного, характерного для немецкого духа.

Единственное исключение — в английском языке. Там это «remember», т. е. пройтись ещё раз по «члену», элементу. Не совсем ясно по какому, но, предположим, что всё-таки по сердцу.

Вспоминать генерала Торрихоса означает пропустить его вновь через своё сердце, вернуться к нему назад, видеть его сначала, открывать его для себя в любых обстоятельствах, последовательно, шаг за шагом, в процессе, который, раз начавшись, не заканчивается. За одним воспоминанием тянется другое, за ним — следующее и так далее, отделяясь, разветвляясь и вновь и вновь делясь и разветвляясь, как лоза виноградника, стремительно покрывающая всю стену.

Так это происходит и во мне, в моих внутренних стенах. Только мне порой трудно отделить в этих ветвях историческое от биографического. В таком великом человеке, каким он был, это различие небольшое. И мне трудно отделить себя и мою жизнь от него и от его жизни, которая проистекает от истоков истории нашей страны.

Мы были с ним в Лас-Вегасе, когда однажды утром я переводил ему заголовки свежих газет и прочитал новость о том, что президент Мексики отказал находящемуся в изгнании шаху Ирана в повторном въезде в страну. Шах тогда выезжал из Мексики на лечение в США, которые согласились оказать ему эту помощь, но не убежище. Тогда же, когда шаху пришла пора вернуться вновь в Мексику, двери этой страны оказались для него закрытыми.

В Лас-Вегасе хорошо думается терминами игры в карты, и я предложил генералу пригласить его в Панаму. Этой картой можно пользоваться на переговорах, использовать его в политической игре с США. «Да, — сказал генерал. — Я думал об этом и написал ему послание, когда он был на Бермудах, однако он не удостоил меня ответом».

Хотя тогда он больше мне ничего не сказал, я уверен, что он уже думал о заложниках — американцах, находящихся в Посольстве США в Тегеране, о приближающихся выборах в США, где Картер ожидал своего переизбрания, которое во многом зависело от того, удастся ли их освободить, и об ужасной опасности, которую представлял его соперник на выборах Рональд Рейган. Для Панамы, Никарагуа, всего региона Центральной Америки, да и для всего мира.

Рейган уже опубликовал несколько ироничных, в духе женских сплетен, статей, направленных против Торрихоса. Так что хотя Торрихос и не был крупным политическим аналитиком, но он отдавал себе отчёт, что в любом случае было бы важно иметь шаха у себя в стране, под рукой. Это было ясно.

Но это было не ясно для тех, кто вышел потом на улицы протестовать против приезда шаха в Панаму, для тех, кто, таким образом, потом не имел права протестовать против агрессии США в Гренаду, против угроз в адрес Никарагуа, вмешательства в Гондурасе, бомбардировки Триполи, выдворения из страны своих собственных стариков и больных, «обостряя противоречия», как это любят называть ультралевые. Репутация Рейгана позволяла предвидеть всё это.

С шахом в Панаме было бы возможным добиться освобождения американских заложников, что могло бы предотвратить приход к власти Рейгана. А без него на мировой политической сцене все освободительные движения получили бы время для своего укрепления и развития.

Кстати, хотя шах и не ответил генералу, его первой реакцией на приглашение был короткий визит в Панаму его сына, наследного принца Ирана, прибывшего с сестрой шаха на несколько дней отдыха на о-ве Контадора.

Это был спектакль, стоивший того, чтобы его увидеть: шахито, бегущий по пляжу в одних плавках, и охранники из G‐2 в пиджаках, рубашках и галстуках, бегущие за ним и неловко прячущие свои автоматы под пиджаками. И девиц, дочерей наших олигархов, визжащих от восторга, едва поспевающих за принцем и гипнотизированных исходящим от него запахом аристократизма.