Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

теснее подвинулись к столу. У всех была в глазах жажда новинки. Все что-то торопливо, отрывчиво шептали друг другу и храбро лезли вперед. Керден вынул из кармана бумагу, развернул и тихим, но внушительным голосом прочитал:

— От центрального революционного комитета в Женеве… — И замолк, оглядывая всех.

Потом тем же внушительным торжественным голосом ясно, отчетливо, начал читать.

— Не говорите, а действуйте! Составляйте частные кружки и распространяйте их по всей России. Вследствие разных доносов и шпионства ни на кого нельзя положиться. Все сейчас разболтают и о всем донесут.

— Это Токунов писал… Его слог, — догадался Засольев.

— Пусть сверху будут назначены надежные заправилы. Они пусть хранят все в строжайшей тайне. Пусть сами изберут каждый трех или четырех устроителей. Из них каждый изберет пять членов, которые слепо должны исполнять то, что повелевает революционный центральный комитет. «Пятерки» не будут знать то, что знает устроитель. Устроители не будут знать то, что известно заправилам, и только им одним — заправилам — будет известна воля центрального комитета. Тайна будет свято сохранена, и плоды будут принесены. Вот, господа, — сказал Керден, — воля, распоряжение и программа центрального революционного комитета. — И он сложил бумагу и, спрятав ее в карман, соскочил со стола на пол.

XX

Все начали отходить от стола.

Один высокий, толстый, уже не молодой и весьма веселый господин, с большой рыжей бородой и рыжими курчавыми волосами, проходя мимо меня, без церемонии хлопнул меня по плечу и закричал:

— Ну, что провинция?! Откуда придет свет и спасенье? От нас к вам или от вас к нам? Что у вас там?.. Расскажи, расскажи, братец!.. Как деды живут, как помещики жмут, как деревенские куры возятся?.. Рассказывай, рассказывай, гражданин!

И, не слушая меня, продолжал:

— Все, что ты сегодня видел и слышал, все это пропусти мимо… Ибо все «казнащо». — И он дунул изо всех сил, вероятно, сильных легких. — Фу!.. Собираются, снаряжаются, копаются, прохлаждаются и только говорят, говорят, говорят… Другие давно бы все порешили и двигали, а они только приступают… Вот помяни мое слово, всех их жиды слопают!.. Непременно слопают, как пить дадут… Вот еще какая-то свинья лезет…

И действительно, из одного конца залы послышалось:

— Граждане! Слушай!!

И вслед за этим на стол взлез худенький растрепанный человечек с красными слезящимися глазами. Он визжал, картавил, присюсюкивал, и с трудом можно было разобрать, что он говорил:

— Братья!.. Все тлен — кроме материи!.. Все вздор, кроме разума!.. Разум и материя!.. Развитее вещества… Все к черту, всякую плесень! Каждая личность должна делать только то, что она захочет… К черту все стеснения!.. Человек — бог! Его крепость и сила в мозге и в мышцах. Мозг вырабатывает мысль так же, как почки…

Но тут его прервал другой оратор, который вскочил на стол прямо перед его носом.

— Все вздор! — кричал он. — Резать и жечь! Жечь и резать!.. Когда начался антонов огонь, то нечего рассуждать… Надо ампутировать: жечь и резать!..

Но пред его носом вскочила новая личность — высокий толстый господин…

— С осторожностью! С осторожностью! — кричал он как из бочки.

— К черту осторожность! И так все проквасили.

— Постепеновец!..

— Убирайтесь вы все к…!

Я обратился к моему соседу, молодому человеку, брюнету, с бледным саркастическим лицом и окладистой черной бородой. Он усердно протирал свои золотые очки.

— Что это… скажите… пьяные или сумасшедшие?!

Молодой человек посмотрел на меня и тихо засмеялся.

— Они опьянели от возможности говорить то, что им взбредет в голову… Речи опьяняют.

— Неужели же никто не сдерживает, не руководит этими бешеными?!

Он пожал плечами.

— Как не руководить… Есть и руководители… Но они не здесь… Здесь только крикуны.

— Где же они?

— Они заседают там. — И он кивнул головой налево. — Говорить неудобно… — И он опять тихо засмеялся и надел очки.

К нам подошла Геся.

— Послушай! — сказала она, обращаясь к молодому человеку. — Пойдем, проводи меня до Мещанской… Я сделала здесь все, что надо было.

— Позволь и мне проводить тебя, гражданка… — сказал я. — Мне тоже нечего здесь делать… Скучно!

Она пристально посмотрела на меня, прищурив глаза, и нехотя сказала: «Пойдем!» — а тот, к кому она обращалась, посмотрел подозрительно и на меня, и на нее.

— Мне надо только, — сказал я, — отыскать моего товарища Засольева.

— Об нем не беспокойся! — сказала Геся. — Он, наверно, пройдет сам-пят в трактир и будет пить до утра…

Когда мы вышли на лестницу, тускло освещенную чадившими фонарями, то я почувствовал, как голова моя стала свежее — и нервы покойнее.

Мы вышли на улицу. Полный месяц высоко стоял в небе; на улице было тихо; фонари не горели; был уже первый час ночи.

— Что, гражданин? — спросила Геся, и мне послышался сарказм в этом слове «гражданин». — Понравились тебе вечера нашей фаланстеры?

— Н-нет! — Сказал я. — Точно сумасшедший дом. Неужели это идеал общественной жизни?

— Это сумбур общественной жизни, — докторально заметил наш спутник. — Разве может быть что-нибудь общее у сотни голов, сотни умов и сотни сердец? Я чувствую так, а вы чувствуете иначе… Меня тянет к мещанскому счастью, а вас — к полной анархии. Это хорошо таким идеалистам, фантазёрам, как Ч… — живописать сказочные картины… Алюминиевые дворцы и электрические солнца… А нам дайте сперва средства, чтобы мы устроились внутри нас… И тогда, поверьте, мы устроим и общественную жизнь… Нельзя действовать по шаблонам, прямолинейно и категорически.

Я невольно остановился и посмотрел на него. Он сказал единственную, истинно благоразумную вещь в этот несчастный вечер.

— Это совершенно справедливо, что вы говорите, — сказал я. — Только скажите… разве не все у вас в фаланстерах говорят друг другу «ты» и величают себя гражданами.

При этом вопросе и Геся, и он засмеялись.

— Мне говорил Засольев, что всем надо говорить «ты» и все должны быть равны — «граждане».

— Если желаете, — подхватила Геся, — то будемте говорить «вы» друг другу…

— О нет! — вскричал я. — Я желал бы, чтобы мы друг другу постоянно говорили «ты». И если позволишь, в знак искренней приязни, поцеловать твою ручку…

— Этакой пошлости я никому не позволяла и не позволю! — вскричала она, пряча свою руку в широкий рукав своего бурнуса. — А вот если ты дашь мне твою руку, то я с удовольствием на нее обопрусь, потому что я страшно устала… Знаешь ли, — обернулась она к моему спутнику, — что я сегодня прошла сперва с Охты до Владимирской, а затем с Владимирской в Николаевский госпиталь?

— Хорошие концы! — сказал наш спутник.

— Почему же ты думаешь, — обратился я к Гесе, — что поцеловать ручку хорошенькой