Птичий город за облаками - Энтони Дорр

– Сивилла, пожалуйста, попроси папу встретиться со мной в библиотеке.

Хорошо, Констанция.

Она садится на мраморный пол, собачка забирается к ней на колени. Мех как настоящий. Розовые подушечки на лапках теплые на ощупь. Высоко в небе проплывает одинокое серебристое облачко, похожее на детский рисунок.

– Что он сказал?

Он еще не ответил.

– Который час?

Светодень тринадцать шесть, Констанция.

– Все за третьей едой?

Нет, они не за третьей едой. Хочешь поиграть в игру, Констанция? Решить головоломку? И всегда есть Атлас. Я знаю, тебе в нем нравится.

Цифровая собачка моргает цифровыми глазами. Цифровое облако медленно плывет через цифровые сумерки.

К тому времени, как она сходит с «шагомера», стены гермоотсека № 1 уже меркнут. Близится затемнение. Констанция прижимается лбом к стене и кричит: «Эй!»

Громче: «Эй!»

Стены на «Арго» звукоизолированные, но не совсем. В каюте № 17 Констанция слышала, как журчит в трубе вода, а иногда – как в каюте № 16 ссорятся мистер и миссис Марри.

Констанция бьет в стену ребром ладони, потом берет надувную койку, еще сложенную и запакованную, и швыряет ее в стену. Звон, лязг. Констанция ждет. Снова швыряет койку в стену. От каждого удара сердца по телу расходится волна страха. Она опять видит папу, склоненного над чертежами в библиотеке. Вспоминает слова, слышанные от миссис Чэнь много лет назад: «Этот гермоотсек имеет автономные механическую, терморегуляционную и фильтрационную системы, отдельные от…» Папа смотрел чертежи, чтобы в этом убедиться. Он отвел Констанцию сюда, чтобы ее уберечь. Но почему не остался с ней сам? Почему не взял с собой других?

Потому что он был болен. Потому что другие могли занести сюда смертельную заразу.

Стены темнеют до черных.

– Сивилла, какая у меня температура?

Идеальная.

– Не повышенная?

Все жизненные показатели отличные.

– Открой, пожалуйста, дверь.

Отсек останется загерметизированным, Констанция. Это наиболее безопасное для тебя место. Сейчас самое время приготовить питательную еду. Потом ты сможешь собрать койку. Сделать свет чуть поярче?

– Спроси папу, не передумал ли он. Я соберу кровать, сделаю все, что ты скажешь.

Она раскладывает койку, закрепляет алюминиевые застежки ножек, открывает клапан надува. В помещении очень тихо. Сивилла мерцает в глубине своих переплетений.

Может быть, другие в безопасности в отсеках, где хранятся мука, новые комбинезоны и запчасти. Может, там тоже собственные системы терморегуляции и фильтрации. Но почему они не в библиотеке? Может, у них нет «шагомеров»? Или они спят? Констанция залезает на койку, вытаскивает одеяло из упаковки и натягивает на глаза. Считает до тридцати.

– Ты его еще не спросила? Он не передумал?

Твой папа пока еще не передумал.

В следующие часы она раз двадцать трогает свой лоб – не горячий ли. Начинается ли головная боль? Тошнота? Температура хорошая, говорит Сивилла. Дыхание и пульс отличные.

Она ходит по библиотеке, выкрикивает с галереи имя Джесси Ко, играет в «Мечи Сребровоина», сворачивается в комок под столом и рыдает, а белая собачка вылизывает ей лицо. Никого нет.

В гермоотсеке над койкой мерцают Сивиллины нити. Ты готова вернуться к занятиям, Констанция? Наше путешествие продолжается, и очень важно поддерживать ежедневный…

Неужели в десяти метрах от нее умирают люди? Неужели трупы всех, кого она знала, ждут, когда их выбросят в шлюз?

– Выпусти меня, Сивилла.

К сожалению, дверь останется закрытой.

– Но ты можешь ее открыть. Ты ею управляешь.

Я не могу открыть дверь, потому что не уверена, что вне гермоотсека ты будешь в безопасности. Мое главное правило – заботиться о благосостоянии…

– Но ты не выполнила это правило. Ты не обеспечила благосостояние экипажа.

С каждым часом я все более убеждаюсь, что здесь ты в безопасности.

– А что, если, – шепчет Констанция, – я больше не хочу быть в безопасности?

Потом приходит ярость. Констанция отвинчивает от койки алюминиевую ножку и молотит ею в стены. Металл царапается, на нем остаются вмятины, но больше ничего не происходит, и Констанция начинает лупить прозрачный футляр Сивиллы до боли в руках.

Где все и кто она такая, чтобы одной остаться в живых, и зачем вообще папа бросил дом и обрек ее на этот кошмар? Диоды в потолке светят очень ярко. С кончика пальца на пол капает кровь. На прозрачной трубе, в которую заключена Сивилла, по-прежнему ни единой царапины.

Тебе лучше? – спрашивает Сивилла. Это естественно – время от времени выплескивать гнев.

Почему нельзя выздороветь так же быстро, как травмируешься? Подворачиваешь щиколотку, ломаешь ногу – все происходит в одно мгновение. Час за часом, неделю за неделей, год за годом клетки в твоем теле работают, чтобы восстановиться такими, какими были за миг до травмы. И даже после этого ты не станешь в точности прежней.

Восемь дней в одиночестве, десять, одиннадцать, тринадцать… она сбилась со счета. Дверь не открывается. Никто не стучит в стену с другой стороны. Никто не приходит в библиотеку. Вода попадает в гермоотсек по единственной трубке, из которой сочится по капле. Трубка подключается либо к принтеру, либо к унитазу-рециркулятору. На то, чтобы наполнить чашку, уходит несколько минут; Констанция все время хочет пить. Иногда она прижимает ладони к стене и чувствует себя запертой, как зародыш в семенной оболочке, спящий, ждущий, когда его разбудят. Иногда ей снится, что «Арго» сел в речной дельте на бете Oph-2, стены открылись, все вышли под чистый-чистый дождик, льющийся струями с чужого неба; дождик с легким цветочным привкусом. Ветер касается их кожи, над головой кружат стаи незнакомых птиц, папа размазывает по щекам грязь и весело смотрит на Констанцию, а мама, открыв рот, ловит небесную воду. Просыпаться от такого сна – худшее одиночество.

Светодень, затемнение, светодень, затемнение: в Атласе она бродит по пустыням, скоростным магистралям, сельским дорогам, по Праге, Каиру, Мускату, Токио – ищет что-то, чего не может назвать. В Кении камера поймала человека с винтовкой через плечо, который стоит, держа в руках бритву. В Бангкоке Констанция находит магазинчик – просто прилавок под огороженным с трех сторон навесом. За столом, согнувшись, сидит девушка, а на стене за ней по меньшей мере тысяча часов – с кошачьими мордами, с пандами вместо цифр, деревянные часы с медными стрелками, у всех маятники неподвижны. Деревья постоянно ее притягивают – фикус в Индии, замшелые тисы в Англии, дуб в Альберте, однако ни одно изображение в Атласе – даже боснийская сосна в фессалийских горах – не обладает дотошной умопомрачительной сложностью одного салатного листка на папиной ферме или ее соснового саженца в горшочке, его фактурой и удивительностью, сочной живой зеленью его длинных, желтых на концах иголок, лиловатой синевой его шишек. Его ксилема поставляла воду и минеральные вещества от корней, его флоэма транспортировала сахара из иголок на хранение, но так медленно, что глаз не мог этого заметить.