Казанова - Иен Келли

Двое мужчин долгое время говорили об итальянской литературе, древней и современной, и Вольтер вывел Казанову на улицу полюбоваться видом на Монблан. Мелкие детали показывают, насколько память Джакомо точна: он упоминает об огромной куче писем и хвастовстве Вольтера, что тот состоит в переписке с тысячами людей (сегодня насчитывается более двадцати тысяч подлинных писем Вольтера); что «племянница»-любовница Вольтера, мадам Дени, была усерднейшей хозяйкой; что разговоры и обсуждения касались многих предметов и велись на нескольких языках в ходе неоднократных визитов. При шато Вольтера в Ферне, в Швейцарии, образовался миниатюрный «королевский двор», интеллектуальный Версаль, где Казанова сразу почувствовал себя как дома, будучи профессионалом в салонных шуткам, эрудированным человеком и зная толк в флирте. Вольтер начал работать над новой пьесой «Танкред», премьера которой состоится в Париже позже, третьего сентября 1760 года. Пьеса напоминала его раннюю трагедию «Заира», и вполне вероятно, что он и Казанова, эксперт по сценической комедии, обсуждали ее — несколько лет спустя Казанова назвал свою русскую горничную Заирой в память о проведенном с Вольтером времени.

Встречи этих двух известных представителей восемнадцатого века подробно описываются не только в посмертно изданных мемуарах Казановы, но и в других его сочинениях («Confutazione», «Scrutinio» и «А Leonard Snetlage»), и во всех них содержатся элементы утраченных трудов Вольтера. Казанова был его почитателем, но не из числа скромных. Он укорял Вольтера за незнакомство с мантуанской поэзией Мерлина Коккая, они также спорили относительно монархии, оккультизма и потребности человека в вере. Много позже он нападал на Вольтера за политический радикализм, но, когда они встретились, Казанову встревожили антиклерикальные настроения писателя, поскольку Джакомо полагал веру инстинктивной частью жизни. «Вы должны любить человечество, — говорил он Вольтеру, — таким, какое оно есть».

Знакомство с Вольтером — не просто часть еще одной забавной истории про очередную знаменитость, хотя это, возможно, наиболее известная история Джакомо. Эта история указывает на собственные нереализованные амбиции и потенциал Казановы. Вольтер работал над вторым томом «Истории Российской империи при Петре Великом», а также над пьесой и отвечал на критику «Кандида», и, возможно, именно он натолкнул Джакомо на мысль, что поездка в Санкт-Петербург может оказаться полезной.

Однако другое событие взволновало Казанову и, возможно, вдохновило на отъезд еще более. Он находился в Женеве, в той же гостинице «У леса», где тринадцать лет назад расстался с Анриеттой. То было не такое уж странное совпадение, это была лучшая гостиница для франкоговорящих путешественников. Он смотрел в окно и вдруг заметил: «Tu oublieras aussi Henriette» — гласила выцарапанная на стекле надпись в комнате, где они в последний раз любили друг друга. У него волосы встали дыбом, как он пишет, и не только из-за воспоминаний о потерянной любви и леденящего душу понимания того, что она оказалась права. Его ужаснуло сравнение себя теперешнего, тридцатипятилетнего, с человеком, каким он был тогда. Это было началом распада, который накроет его позднее в Лондоне, проистекавшего частично из осознания того, что его сексуальные и физические силы угасают: «Меня ввергло в ужас знание того, что у меня уж нет прежних сил к жизни»; но, кроме того, теперь ему не хватало той «деликатности, которая тогда во мне имелась, и тех возвышенных ЧУВСТВ, которые оправдывали ошибки чувств, мне не хватало внимательности, определенной честности». Полный надежд и амбиций молодой человек с годами стал черствым — от жизни, любви, приспособленчества и упущенных возможностей.

Чем занят Казанова в Женеве в 1760 году — ответить не легче, чем узнать, что он думает или чувствует. С середины 1759 года и в начале 1760-х годов он все сильнее удаляется от Парижа. У него были правительственные и финансовые дела в Амстердаме, а также развивавшиеся отношения с Эстер, которые с перерывами продолжались на протяжении нескольких лет. Его финансовые сделки того периода вызывают вопросы, он пытался доказать, что не живет за счет маркизы д’Юрфе, но это могло быть и не так. За последние несколько лет обнаружено большое число свидетельств, подтверждающих эпизоды о жизни Казановы в Голландии, которые ранее ставились под сомнение. Например, он говорил абсолютную правду, когда писал, что помог обнаружить потерянный бумажник, прибегнув к каббалистическим методам поиска: недавно было обнаружено объявление в «Амстердаме Курант», размещенное некой Эмануэль Саймонс, о пропаже кошелька с деньгами. Казанова был тесно связан с семьей Саймонс, к которой, вероятно, принадлежала и Эстер (об этом же свидетельствуют два нотариальных актах, также найденных в Амстердаме).

Но не все в его голландском периоде складывалось удачно. Французский посол граф д’Аффри обнаружил, что Казанова, кем бы он ни казался, оставался сыном венецианской актрисы. Посол был консервативен в отношении соблюдения социальных или финансовых разграничений, и хотя вряд ли среди знатоков света являлось секретом сомнительное происхождение Казановы, но Д’Аффри был оскорблен, что ему приходится работать с самозванцем, пусть даже за давностью лет французский свет и привык к любимцу и завсегдатаю парижских салонов настолько, что постарался забыть о театральных корнях Джакомо. К тому же Казанова случайно принял поддельные векселя при расчетах после азартных игр и вынужден был покинуть Амстердам.

Вскоре Джакомо обрел утешение в объятиях жены мэра Кельна, Мими ван Грут, — на первом этапе путешествия, которое превратится в долгую дорогу через всю Центральную Европу. В немецких княжествах, в частности, хорошо принимали культурного, хорошо одетого и интересного венецианца. В Бонне, например, курфюрст так обожал все, связанное с Венецией, что нанял себе гондольеров, использовал итальянскую бумагу и говорил на венецианском диалекте итальянского языка — естественно, Казанова был там желанным гостем.

Шевалье де Сенгальт, как Казанова теперь именовал себя, стал весьма известен при крошечных дворах Центральной Европы. Возможно, он имел тайную миссию, связанную со шпионажем в пользу французов, и доносил им об изменении расклада сил среди мелких игроков во время шедшей тогда Семилетней войны (1756–1763), а титул был частью игры. Он даровал его себе сам, может статься намекая на тесные связи с французским престолом или просто в шутку. Это придавало ему ауру аристократа-космополита. Если сегодня титул воспринимается скорее как обман, то тогда д ля венецианца он мог быть всего лишь знаком его действительного общественного положения. Как заметил один из гостей Италии: «Большинство венецианцев полагают себя cavaliere, что на самом деле вовсе не имеет отношения к рыцарству, но скорее напоминает теперешнего сквайра в Англии».

В швейцарском Золотурне в 1760 году Казанова предупреждает друга не «читать или не касаться любых моих бумаг, поскольку я храню секреты, которыми не вправе свободно распоряжаться», а в Бонне в том же году австрийский военный атташе охарактеризует его как «опаснейшего шпиона, способного на величайшие преступления, связанного с кругом агентуры и голландскими офицерами».

К сожалению, все в итоге сводится просто к косвенным указаниям на то, что Казанова работал, время от времени, на французов в качестве информатора или что он добился обещаний выдать ему деньги взамен на добытые полезные сведения. Это напоминало карьеру его современника, графа де Сен-Жермена, и сеть знакомств, которыми Казанова окружил себя, став самозваным аристократом, не имеющим гражданства французом и венецианцем, оккультистом и предсказателем, позволяла ему поддерживать неустойчивое, бесцельное существование. Некоторые видят в его образе жизни доказательство того, что Казанову, в основном, поддерживали масоны — как вербовщика и шпиона, — но их ресурсы не были столь велики, как у мадам де Помпадур, и к тому же у них не было необходимости в содержании «специального доверенного лица». Двору Версаля тоже вполне хватало собственного корпуса чиновников и не требовались специфические способности Казановы для какой-либо секретной дипломатической работы.