Вера, Надежда, Виктория - Иосиф Гольман

Совсем сказка – когда направления прямого и встречного движения разделяют даже не пятьдесят метров газона, а хотя бы метровая загородка с установленными на ней рядами катафотов-отражателей. Тогда свет встречных фар не слепит и не заставляет опытного водителя «замирать», плавно сбрасывая скорость двигателем и держа направление неизменным. А неопытного – резко тормозить и крутить рулем, пытаясь согнать машину в сторону невидимой – ослепили ведь – обочины.

Здесь же разметка появлялась периодически, и далеко не всегда яркая. А о катафотах-разделителях вообще еще речь не шла.

В общем, Ефим получил «счастья» ночного российского вождения по полной программе: встречные фуры, пролетая мимо – вот они точно не притормаживали при разъездах, – абсолютно лишали его зрения. Двигаться же, не видя куда, пусть и со скоростью всего семьдесят километров в час, неприятно. Потому что семьдесят километров в час – это без малого двадцать метров в секунду. И-раз – двадцать метров. И-два – еще двадцать.

Главное, чтобы до возвращения зрения дорога не делала поворот или на ней не было бы какого-нибудь препятствия…

Но, как говорится, все, что нас не убивает, делает нас крепче.

Гостиницу нашли на центральной площади: очень характерное советское здание, напротив бывшего горкома, даже с советским запахом.

Не в смысле плохим – Ефим отнюдь не был прожженным антисоветчиком, и то время было не худшей частью его жизни, а в смысле – с застарелым запахом жилья и еды: в западных отелях большей частью пахнет не жильем и едой, а тем или иным освежителем воздуха.

Раньше в этой гостинице останавливались либо партийные деятели с чиновниками, либо командированный люд, приехавший что-то выбить или достать с великолукских заводов.

Кто сейчас в домике живет, Ефима после изматывающей дороги особо не волновало: он едва доплелся до койки и рухнул в нее, сразу погрузившись в сон. Наталье пришлось, как маленького, раздевать обессилевшего любимого.

Снилась Береславскому опять же дорога, но – Ефим не любил плохих снов и даже мог заставить себя проснуться в нехорошие моменты – это была отлично размеченная дорога, со знаками и катафотами, хотя и вела, как сегодняшняя, все в те же Великие Луки. По такой дороге спящий Ефим был готов вести свой автобусик хоть до утра…

Завтрак в гостинице не впечатлил.

Впечатлили цены – в самой глухой глухомани наши отельеры научились выкатывать прайсы не хуже, чем на Французской Ривьере. Что только подтверждает правоту старины Маркса: где нет конкуренции, там есть высокая норма прибыли.

А еще Наталья и другие путешественники жаловались на неимоверную жару в номерах. Батареи раскалились, как адские сковородки, форточки же были предусмотрительно наглухо заклеены пластиковой лентой.

В этом вопросе профессор критиканов не поддержал: было бы гораздо хуже, если бы вместо жары в номерах их ждал лютый холод – с таким подходом Береславский тоже в своей богатой командировочной практике сталкивался не раз.

А пар, как известно, костей не ломит.

Выехав из Великих Лук, сначала вернулись на рижскую трассу. Затем снова свернули направо, решив прочесать родную глубинку.

Погода благоприятствовала: солнце, голубое небо, искристый снег. А дорога, перестав называться федеральной магистралью и сильно сузившись, стала даже лучше. Кстати, на ней не было и следа от вчерашних и позавчерашних снегопадов и метелей: местные дорожники, похоже, могли дать фору московским.

Обитатели мегаполиса ехали и только диву давались: встречались такие места, где ни вправо, ни влево, ни вперед, ни назад не ощущалось человеческого присутствия. Ну, кроме самого полотна шоссе, занесенного тонкими языками свежего снега. Да еще телеграфных столбов вдоль обочин.

Ефим, по своей журналистской привычке, машинально отметил: телеграф давно списан историей, а столбы так и остались телеграфные.

Несмотря на то что ехали уже довольно долго, никто не роптал – вокруг было так красиво, что каждый тихонько думал о своем, наслаждаясь столь редким в нашей жизни покоем.

Рельеф был то ровный, то начинались взгорки-пригорки, покрытые заснеженным лесом и кустарником и всякий раз очень живописные.

Устроили даже пару фотосессий. Вичка усердствовала больше всех – она, жившая в России всю сознательную жизнь, ничего подобного не видала. Береславский не снимал вообще: это увлечение, когда-то поглощавшее его целиком, полностью покинуло профессорский переменчивый мозг. «Проблемка», – думал профессор, как всегда переходя от частного к общему. Ничто не вечно под луной. Даже такое чистое чувство, как тридцать лет продержавшаяся любовь к фотографии.

За спокойной ездой, сопровождаемой мерным гулом дизеля, народ в салоне начал потихоньку задремывать. А когда проснулись – причем почему-то все разом, – машина въезжала в какой-то крошечный райцентр.

На окраине это была еще деревня: дома из бревен, по окна занесенные снегом; участки, на которых не видно ничего, кроме голых деревьев и заборов. Даже не заборов, как на дачах и усадьбах, а изгородей, сооруженных из длинных, сбитых гвоздями, потемневших слег. Однако еще через минутку пошли домики покруче: низ – каменный, верх – деревянный. И, как вершина городского великолепия, стояли четыре серых блочных трехподъездных пятиэтажки. Они, конечно, портили почти нетронутую архитектурную картину вековой давности – как только сохранилась после боев? – но Ефим все равно обожал маленькие русские городки.

Здесь воздух чистый, люди неторопливы, а масштаб строений гораздо более подходит для хомо сапиенсов, в массе своей не превышающих метра восьмидесяти – профессор никогда не любил ощущать себя муравьем, как в Гонконге или в московском сити.

А самое главное – на центральной мини-площади, где разом столпились почта, универмаг, несколько палаток и районный рынок (закрытый по позднему времени), красовалась чудесная вывеска: «Столовая № 1».

Береславский немедленно обратил внимание путешественников на это обстоятельство. Ванечка слегка обиделся – его припасов хватило бы еще пикников на пять, – но оголодавший от свежего воздуха и долгого сна народ начал голосовать ногами, то есть выходить из машины и двигаться к заведению.

– А не потравят нас тут? – опасливо спросила Вичка.

– Тут – не потравят, – расставил акценты многоопытный профессор. – Это ж не Москва.

– В каком смысле? – не поняла девушка.

– Во всех, – засмеялся Береславский. – В частности, каждый горожанин знает остальных жителей, поэтому они в столовой друг друга травить не станут.

– Только проезжих. – Вичка, как настоящая женщина, оставила за собой последнее слово.

Народ в столовой здесь, возможно, и не травили, а вот сами себя – сколько угодно: у ворот закрытого рынка Ефим насчитал сразу троих безнадежно пьяных мужчин. Аж настроение упало: сколько он знал людей, кто безо всякого здоровья пахал на благо детям, себе и обществу! А эти просто растворили и здоровье, и интересы, и любовь в смеси воды и этанола.