Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948 - Генрих фон Айнзидель

Что-то похожее произошло со мной и в антифашистской школе. Нам с Бехлером пообещали, что после окончания курса нас отвезут в Москву, где в течение нескольких дней дадут возможность ознакомиться с городом. Это обещание, как и другие обещания дать возможность посмотреть на жизнь в Советском Союзе вне пределов лагеря, так и не было выполнено. Вместо этого меня несколько дней подвергали допросам о моей службе в качестве пилота-истребителя. Когда я стал протестовать и требовать, чтобы меня немедленно вернули в Лунево, меня сразу же попытались задобрить, предлагая вино и еду. И только после того, как я пожаловался руководителю школы, НКВД наконец оставил меня в покое.

Ни для кого не секрет, что на допросах сотрудники НКВД всегда стараются развязать языки с помощи еды и сигарет, способ, который с учетом голода, царившего в лагерях, часто приносил плоды. Только те, кто месяцами находился на пороге голодной смерти, могут судить о том, насколько при определенных обстоятельствах более эффективное воздействие оказывает на узника тарелка супа, чем все угрозы пыток, когда между этой тарелкой и голодным человеком находится требование предать своих и начать доносить на них.

Деморализующее воздействие голода, а также методы морального разложения, использовавшиеся политработниками и коммунистами-эмигрантами в лагерях военнопленных, привилегированное положение сотрудников Национального комитета, работающих в нашем здании, сделало создание комитета задачей, выполнения которой требовал элементарный инстинкт выживания. Иногда очень сложно судить, повлиял ли этот фактор на те или иные наши действия, а если повлиял, то насколько глубоко, даже если ты примкнул к антифашистам тогда, когда еще не стоял вопрос о том, как извлечь из этого выгоду.

В свете происходившего меня, как и всех тех, кто принадлежал к нашей группе, постоянно одолевали какие-то неясные плохие предчувствия. Поскольку шла война, можно было смотреть на все это как на неизбежное зло, а рассуждения о дальнейшем развитии ситуации можно было отложить на потом, и поэтому было довольно просто оправдать себя. Но случай с Мюллером вновь пробудил во мне ощущение чего-то дурного. Я чувствовал себя так, будто испачкался и мне срочно необходимо принять ванну, чтобы отмыть все то, во что все мы попали, выбраться из сумрака, избавиться от чувства отвращения, которое я стал ощущать по отношению к себе и к окружающим.

Через несколько недель после Рождества Паулюса и Бушенхагена увезли. Вскоре в «Известиях» появилась статья об их выступлении в качестве свидетелей. «Призрак Сталинграда вошел в зал и стал свидетельствовать против нацистских преступников», — писал пылкий русский репортер.

23 апреля 1947 г.

Почти невозможно поверить: я еду в Германию. На Белорусском вокзале в Москве я жду поезда на Брест. Может быть, через три дня я уже буду в Берлине. Я с трудом осознаю это.

Прошел год с тех пор, как мы прибыли в генеральский лагерь № 48. Это была сенсация для двухсот немецких, сорока венгерских, четырех румынских и двух итальянских генералов, проживавших там. Они с усмешкой наблюдали за тем, как мы устраивались в лагере. За небольшим исключением, все эти люди тщательно избегали идти с нами на любой контакт. Более того, большинство из тех, кто после 20 июля подписывал различные прокламации, подготовленные комитетом, теперь отрекались от своего поведения, прошли через «суды чести» и слезно просили восстановить свой прежний статус у большой группы генералов, попавших в плен в мае 1945 года. Всех этих людей объединяла почти патологическая ненависть к союзникам, в особенности к Советскому Союзу. Ордена и знаки различия, отобранные у них по решению Контрольного совета союзников, казалось, были намертво вырезаны на их палках для прогулок, портсигарах и пепельницах. Постоянными темами разговоров были весь прошлый военный опыт, от линии фронта до ресторана «Максим» и варьете «Фоли-Бержер», сплетни, услышанные в офицерских клубах за последние десятилетия. Дела в Третьем рейхе шли бы прекрасно, если бы только Гитлер знал, как вести войну, — таким был общий лейтмотив мыслей генералов.

Они не хотели понимать, что причиной нашего поражения был не Гитлер, а их слепое подчинение приказам. Это они довели до того, что рейхсканцелярия лежит в развалинах, Германия пришла к катастрофе, а враг, которого они так же недооценивали, как ненавидели, стоит на берегах Эльбы.

Ссоры, угрозы, оскорбления в адрес нас, «предателей», сопровождали нас каждый день. Только после того, как мы пожаловались русскому коменданту лагеря, они перестали изводить нас.

Среди генералов было множество шпионов НКВД, в основном из числа тех, кому было чего опасаться от русского военного суда. Таких людей легко было запугать. Еще зимой 1945/46 года группа из тридцати немецких генералов была приговорена к смерти; всех их казнили. В большинстве случаев это были командиры соединений, развернутых в тыловых областях, где проводились операции против партизан, а местное население подвергалось репрессиям и забиралось для отправки на работы. Советская сторона вела расследование таких случаев с неутомимой настойчивостью и тщательностью.

Под давлением генералов нам, членам комитета, пришлось вновь сплотить свои ряды, хотя бы внешне. Мы не могли и не хотели здесь, перед лицом людей, которые нас смертельно ненавидели, демонстрировать наши разногласия между собой или с русскими. Нашими основными занятиями стали изучение языка, работа в саду, игра в волейбол и бридж.

Кроме неуверенности в собственной судьбе, нас больше всего угнетала неизвестность того, что стало с нашими семьями. Мы были чуть ли не единственными в лагере, кто до сих пор не получал писем, и постепенно в каждом из нас крепло убеждение, что наши близкие были уничтожены за то, что состояли с нами в родстве. Первая почта, которая развеяла наши опасения, пришла только осенью 1946 года.

Небольшая группа в наших рядах постоянно пыталась убедить остальных членов Национального комитета направить русским настойчивое требование, наконец, окончательно определить нашу судьбу. Но страх, что русские превратно воспримут такую просьбу, а также постоянные обещания скорой репатриации заставили всех нас отказаться от подобных попыток. В январе 1947 года я наконец набрался смелости и, не обращая внимания на многозначительные предостережения товарищей, написал письмо в адрес русских властей, в котором просил, чтобы меня либо освободили, либо отправили в обычный лагерь. Свою просьбу я подкрепил заявлением, которое Вайнерт сделал в сентябре 1945 года. Тогда он сказал, что наше возвращение домой и участие в политическом возрождении Германии зависит от того, насколько советские власти уверены в демократических убеждениях каждого из нас.

Я потребовал разъяснить, почему через пятнадцать месяцев после этого заявления, несмотря на все обещания, нас до сих пор держат в лагере. Конечно, я не особенно надеялся на то, что мое письмо возымеет действие. Но я верил, что такой письменный протест, по крайней мере, дойдет до руководства Комиссии по делам военнопленных, а мне хотелось, чтобы эти господа знали, что мы не хотим далее злоупотреблять их гостеприимством. Простым ожиданием мы никак не могли ускорить свое возвращение домой.