Портрет Дориана Грея - Оскар Уайльд

— Вот вам соверен, — сказал Дориан. — И получите еще один,если поедете быстро.

Ладно, сэр, — отозвался кучер. — Через час будете на месте.Дориан сел в кеб, а кучер, спрятав деньги, повернул лошадь и помчался понаправлению к Темзе.

Полил холодный дождь, и сквозь его туманную завесу тусклыйсвет уличных фонарей казался жуткомертвенным. Все трактиры уже закрывались, удверей их стояли кучками мужчины и женщины, неясно видные в темноте. Из однихкабаков вылетали на улицу взрывы грубого хохота, в других пьяные визжали ипереругивались. Полулежа в кебе и низко надвинув на лоб шляпу, Дориан Грейравнодушно наблюдал отвратительную изнанку жизни большого города и время отвремени повторял про себя слова, сказанные ему лордом Генри в первый день ихзнакомства: «Лечите душу ощущениями, а ощущения пусть лечит душа». Да, в этомвесь секрет! Он, Дориан, часто старался это делать, будет стараться и впредь.Есть притоны для курильщиков опиума, где можно купить забвение. Есть ужасныевертепы, где память о старых грехах можно утопить в безумии новых.

Луна, низко висевшая в небе, была похожа на желтый череп.Порой большущая безобразная туча протягивала длинные щупальца и закрывала ее.Все реже встречались фонари, и улицы, которыми проезжал теперь кеб, становилисьвсе более узкими и мрачными. Кучер даже раз сбился с дороги, и пришлось ехатьобратно с полмили. Лошадь уморилась, шлепая по лужам, от нее валил пар. Боковыестекла кеба были снаружи плотно укрыты серой фланелью тумана.

«Лечите душу ощущениями, а ощущения пусть лечит душа». Какнастойчиво звучали эти слова в ушах Дориана. Да, душа его больна смертельно. Новправду ли ощущения могут исцелить ее? Ведь он пролил невинную кровь. Чем можноэто искупить? Нет, этому нет прощения!.. Ну что ж, если нельзя себе этогопростить, так можно забыть. И Дориан твердо решил забыть, вычеркнуть все изпамяти, убить прошлое, как убивают гадюку, ужалившую человека. В самом деле,какое право имел Бэзил говорить с ним так? Кто его поставил судьей над другимилюдьми? Он сказал ужасные слова, слова, которые невозможно было стерпеть.

Кеб тащился все дальше и, казалось, с каждым шагом всемедленнее. Дориан опустил стекло и крикнул кучеру, чтобы он ехал быстрее. Еготомила мучительная жажда опиума, в горле пересохло, холеные руки конвульсивносжимались. Он в бешенстве ударил лошадь своей тростью. Кучер рассмеялся и, всвою очередь, подстегнул ее кнутом. Дориан тоже засмеялся — и кучер почему-топритих.

Казалось, езде не будет конца. Сеть узких уличек напоминалашироко раскинутую черную паутину. В однообразии их было что-то угнетающее.Туман все сгущался. Дориану стало жутко.

Проехали пустынный квартал кирпичных заводов. Здесь туманбыл не так густ, и можно было разглядеть печи для обжига, похожие на высокиебутылки, из которых вырывались оранжевые веерообразные языки пламени. Напроезжавший кеб залаяла собака, где-то далеко во мраке кричала заблудившаясячайка. Лошадь споткнулась, попав ногой в колею, шарахнулась в сторону ипоскакала галопом.

Через некоторое время они свернули с грунтовой дороги, и кебснова загрохотал по неровной мостовой. В окнах домов было темно, и толькокое-где на освещенной изнутри шторе мелькали фантастические силуэты. Дориан синтересом смотрел на них. Они двигались, как громадные марионетки, ажестикулировали, как живые люди. Но скоро они стали раздражать его. В душеподнималась глухая злоба. Когда завернули за угол, женщина крикнула им что-тоиз открытой двери, в другом месте двое мужчин погнались за кебом и пробежалиярдов сто. Кучер отогнал их кнутом.

Говорят, у человека, одержимого страстью, мысли вращаются взамкнутом кругу. Действительно, искусанные губы Дориана Грея с утомительнойнастойчивостью повторяли и повторяли все ту же коварную фразу о душе иощущениях, пока он не внушил себе, что она полностью выражает его настроение иоправдывает страсти, которые, впрочем, и без этого оправдания все равно владелибы им. Одна мысль заполонила его мозг, клетку за клеткой, и неистовая жаждажизни, самый страшный из человеческих аппетитов, напрягала, заставляя трепетатькаждый нерв, каждый фибр его тела. Уродства жизни, когда-то ненавистные ему,потому что возвращали к действительности, теперь по той же причине стали емудороги. Да, безобразие жизни стало единственной реальностью. Грубые ссоры идраки, грязные притоны, бесшабашный разгул, низость воров и подонков обществапоражали его воображение сильнее, чем прекрасные творения Искусства и грезы,навеваемые Песней. Они были ему нужны, потому что давали забвение. Он говорилсебе, что через три дня отделается от воспоминаний.

Вдруг кучер рывком остановил кеб у темного переулка. Закрышами и ветхими дымовыми трубами невысоких домов виднелись черные мачтыкораблей. Клубы белого тумана, похожие на призрачные паруса, льнули к их реям.

— Это где-то здесь, сэр? — хрипло спросил кучер черезстекло.

Дориан встрепенулся и окинул улицу взглядом.

— Да, здесь, — ответил он и, поспешно выйдя из кеба, далкучеру обещанный второй соверен, затем быстро зашагал по направлению кнабережной. Кое-где на больших торговых судах горели фонари. Свет их мерцал идробился в лужах. Вдалеке пылали красные огни парохода, отправлявшегося заграницу и набиравшего уголь. Скользкая мостовая блестела, как мокрый макинтош.

Дориан пошел налево, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться,что никто за ним не следит. Через семь-восемь минут он добрался до ветхого,грязного дома, вклинившегося между двумя захудалыми фабриками. В окне верхнегоэтажа горела лампа. Здесь Дориан остановился и постучал в дверь. Стук былусловный.

Через минуту он услышал шаги в коридоре, и забренчала снятаяс крюка дверная цепочка. Затем дверь тихо отворилась, и он вошел, не сказав нислова приземистому тучному человеку, который отступил во мрак и прижался кстене, давая ему дорогу. В конце коридора висела грязная зеленая занавеска,колыхавшаяся от резкого ветра, который ворвался в открытую дверь. Отдернув этузанавеску, Дориан вошел в длинное помещение с низким потолком, похожее натретьеразрядный танцкласс. На стенах горели газовые рожки, их резкий светтускло и криво отражался в засиженных мухами зеркалах. Над газовыми рожкамирефлекторы из гофрированной жести казались дрожащими кругами огня. Пол былусыпан ярко-желтыми опилками со следами грязных башмаков и темными пятнами отпролитого вина. Несколько малайцев, сидя на корточках у топившейся железнойпечурки, играли в кости, болтали и смеялись, скаля белые зубы. В одном углу,навалившись грудью на стол и положив голову на руки, сидел моряк, а у пестроразмалеванной стойки, занимавшей всю стену, две изможденные женщины дразнилистарика, который брезгливо чистил щеткой рукава своего пальто.