Брак по-американски - Тайари Джонс

– Я скучал по тебе, – сказал Рой. – У меня много вопросов, но сначала я хочу сказать, что скучал по тебе.

Я могла зачитать ему речь Андре, как строки из пьесы, слова, которые, как мы твердо решили, нужно было произнести. И не была ли Глория права, когда сказала, что именно эту правду должна рассказывать женщина? Но я стояла в тени моего вернувшегося домой мужа и не могла заставить себя произнести ни одного необходимого слова.

Он повел меня в гостиную, будто это по-прежнему был его дом. Он осмотрелся по сторонам:

– Тут ведь раньше были не бирюзовые стены, так ведь? А желтые, правильно?

– Золотистые, – ответила я.

– И эти африканские штуки тоже новые. Но мне нравится.

На стенах висели маски, а практически на каждой поверхности стояли резные скульптуры – сувениры из поездок моих родителей. Он взял маленькую фигурку из слоновой кости – женщину, звонящую в колокольчик.

– Она же настоящая, да? Бедный слон.

– Она старинная, – сказала я, слегка защищаясь. – Тогда слоны еще не были вымирающим видом.

– Ну, для данного слона это не слишком многое меняет, – сказал он. – Но я тебя понял.

Мы сели на кожаный диван лицом к лицу. Мы молчали, тишина сгустилась, и каждый из нас ждал, что другой нарушит это безмолвие. Наконец, он подвинулся ко мне настолько близко, что наши бедра соприкасались.

– Расскажи мне, Селестия. Расскажи мне все, что тебе нужно сказать.

Я помотала головой. Он взял мои беззащитные пальцы, поднес их к губам, дважды поцеловал, а затем провел моей рукой по своему выбритому лицу.

– Ты любишь меня? Все остальное неважно.

Я шевелила губами, немая как рыба.

– Любишь, – сказал он. – Ты со мной не развелась. Не сменила замки. Я сомневался. Ты знаешь. Но, стоя на крыльце, я решил попробовать свой ключ. Он вошел легко и повернулся плавно, как в смазке. Так я и понял, Селестия. Так я и понял. Я не ходил по твоему дому. Я ждал здесь, потому что знал, что ты этими комнатами не пользуешься. Что бы ты ни сказала, я хочу услышать это от тебя.

Когда я промолчала, он сказал это за меня:

– Это ведь Андре, правда?

– И да, и нет, – сказала я.

А потом он, неожиданно для меня, положил голову мне на колени, притянул к себе мои руки и накрылся ими, как одеялом.

Она была не такой, какой я ее помнил. И дело не в ее по-мужски коротких волосах или широких бедрах, хотя это я заметил. Она была другой, более грустной. Даже ее запах изменился. Лаванда осталась, но за ней чувствовалось что-то землистое или древесное. Лаванда у нее была от масел, которые она хранила в хрустальной бутылочке на комоде. А запах свежей древесины исходил у нее из-под кожи.

Я вспомнил Давину, которая приняла меня с распростертыми объятиями и пиршеством под стать мужчине, который вернулся с войны. Селестия не знала, что я еду, но я хотел, чтобы она почувствовала это и накрыла для меня стол. Я уснул у нее на коленях, и она сидела так, пока я не проснулся сам. Зимой темнеет рано. Было около восьми вечера, а снаружи уже темно, как в полночь.

– Ну, – сказала она. – Как ты себя чувствуешь? – и тут же застыдилась. – Я знаю, это простой вопрос, но я не знаю, что еще сказать.

– Можешь сказать, что ты рада меня видеть. Что ты рада, что я вышел.

– Я рада, – сказала она. – Я очень рада, что ты вышел. Мы все молились об этом, именно для этого мы и наняли дядю Бэнкса.

Она звучала так, будто умоляла меня поверить ей, и я поднял вверх руку.

– Пожалуйста, не надо, – теперь я звучал так, будто стоял на коленях. – Я не хочу, чтобы мы так разговаривали. Можем мы сесть на кухне? Можем мы сесть на кухне и поговорить как муж и жена?

Ее лицо утратило мягкость, а глаза забегали по комнате – в ее взгляде читалось подозрение и, возможно, испуг.

– Я к тебе не притронусь, – сказал я, – хотя слова на вкус были горькими, как кондитерский шоколад. – Обещаю.

Она двинулась в сторону кухни, будто шагала к расстрельной команде.

– Ты голодный?

Кухня была такой, как я запомнил. Стены цвета океана, круглый стол, как пьедестал, с верхушкой из темного стекла. Четыре кожаных стула ровно расставлены. Я помнил, как думал, что тут будут сидеть наши дети. Я помнил, как этот дом был моим. Я помнил, как она была моей женой. Я помнил, как у меня впереди была вся жизнь, и я был этому рад.

– Мне нечего готовить, – сказала она. – Здесь нет продуктов. Я обычно ем… – и она замолчала.

– В соседнем доме? – спросил я. – Давай уже закончим с этим. Это Андре. Скажи да, чтобы мы могли пойти дальше.

Я сел на стул, который считал своим, и она уселась на столешницу.

– Рой, – сказала она, будто читала по сценарию. – Я теперь вместе с Андре. Это правда.

– Я знаю, – сказал я. – Я знаю, и мне наплевать. Меня не было. Ты была уязвима. Пять лет – это долго. Я лучше других знаю, насколько долгими могут быть пять лет.

Я подошел к столешнице, где она сидела, и встал в треугольнике ее ног. Я потянулся к лицу, она закрыла глаза, но не отпрянула от меня.

– Мне наплевать, что ты делала, пока меня не было. Меня волнует только наше будущее.

Я наклонился к ней и нежно ее поцеловал.

– Это неправда, – ответила она, коснувшись меня сухими губами. – Это неправда. Тебе не плевать. Это важно. Никому не плевать.

– Нет, – сказал я. – Я прощаю тебя. Я прощаю тебя за все.

– Это неправда, – сказала она снова.

– Пожалуйста, – сказал я. – Позволь мне простить тебя.

Я снова наклонился к ней, и она не сдвинулась с места. Я положил ладони на ее беззащитную голову, и она не остановила меня. Я целовал ее так, как только мог придумать. Я поцеловал ее лоб, будто она была моей дочерью. Я поцеловал ее дрожащие веки, будто она была моей умершей матерью. Я крепко поцеловал ее щеки, как целуешь кого-то, прежде чем убить его. Я поцеловал ее ключицу, как целуют, когда хотят еще. Я потянул зубами за мочку уха, как целуют, когда знают, что другому это нравится. Я сделал все, а она сидела на столешнице, податливая, как кукла. «Если ты захочешь, – сказал я. – Я смогу простить тебя». Возобновив свой круг поцелуев, я дошел до шеи. Она слегка наклонила голову, так что я смог носом коснуться точки, где ее пульс пробивался через кожу. Но страсть иссякла, как приход от кустарного наркотика, как дешевый стафф, который вдарит сразу, но вдруг исчезает и оставляет тебя ни с чем. Я перешел на другую сторону, надеясь, что она склонит голову вбок, чтобы я мог дотянуться до нее целиком. «Просто попроси меня, – сказал я голосом едва громче гула в груди. – Попроси меня, и я прощу тебя». Теперь я обнимал ее. Она обмякла в моих руках, но не сопротивлялась. «Попроси меня, Джорджия, – сказал я. – Попроси меня, чтобы я мог сказать да».