Бледный всадник, Черный Валет - Андрей Дашков

Как ни смешно, но ее угрозы еще действовали. Она сохраняла остатки былого авторитета – как легендарная соратница Великого Реаниматора, страдающая старческим слабоумием и потому непредсказуемая. В результате девка подняла кружку и направилась к выходу, пережевывая проклятия лошадиными зубами.

– Стой! – рявкнула ведьма – теперь уже исключительно из бабьей вредности. – Поди сюда, мурло! Слушай программу на сегодня. После завтрака отвезешь меня в парк. Желаю видеть золотую осень!..

– Тю! – сказала санитарка, выпячивая толстые губы. – Ну вы даете! Все еще зеленое, как… как…

– Как твоя моча! – закончила ведьма. – Много болтаешь. Тащи кресло, едем кататься.

Девка фыркнула и с достоинством удалилась, виляя литым задом. Через пять минут от достоинства ничего не осталось, а до ушей ведьмы донесся визг из женской уборной:

– Зеленая! Зеленая!.. Ой, мамочки! Ай, помогите! Изведет меня старуха!..

Полина посмеивалась, обрывая листья с пальмы – с той ветки, до которой могла дотянуться. Она была удивлена не меньше санитарки, но не подавала виду. Неужели сила возвращается? Не к добру это, ох не к добру…

Девка пронеслась по коридору, будто взбесившаяся ломовая лошадь, и бухнулась ведьме в ноги. Подол ее халата был задран до груди вместе с нижней юбкой, и обнажились мощные ляжки.

– Не губи, матушка! – завыла девка. – Прости меня, глупую! Я ж тебя люблю, как родненькую!..

– Цыц, дура! Не ори – Матвеича разбудишь. – (Матвеич был когда-то Председателем управы, смещенным со своего поста за попытку создать муниципальную милицию, которая подчинялась бы лично ему. На старости лет бывший Председатель стал страшным матерщинником). – Поняла теперь, кто тут главный?

– Поняла, поняла! Я для вас… в лепешку расшибусь! Все что угодно сделаю!..

– Тогда кресло тащи, сколько раз повторять! Быстрее. И достань-ка мне махорочки…

– Сию секунду, матушка!.. А как насчет… ну… того?..

– Да успокойся, корова ты эдакая! Пожелтеет. И подол опусти, нечего Матвеича дразнить. Он еще мужик крепкий. Увидит тебя в исподнем – и в бане прижмет. Вот тогда и верещать будешь!

У ведьмы резко улучшилось настроение. Она подмигнула санитарке, но той было не до шуток. Девке и в голову не могло прийти, что у нее проблемы не с нижней частью организма, а с цветовосприятием. Она даже слов таких не знала. Обещание Полины успокоило ее, но лишь отчасти. Во всяком случае, на здоровье санитарка до сих пор не жаловалась. Переместить тощенькую старушку в кресло на колесиках не составило для нее ни малейшего труда. Затем она тщательно укутала ноги ведьмы собственным рваным пледом, чего раньше никогда не делала.

Спустя всего пару минут Полина получила полстакана хорошего самогона, кисет с махоркой и впервые за десять лет скрутила себе папироску. Она решила напоследок хотя бы пожить в свое удовольствие и ничего умнее придумать не сумела, несмотря на громадный жизненный опыт. И, наверное, никто на ее месте не придумал бы…

Кресло прогрохотало по коридорам боевой колесницей, в которую была впряжена одна двуногая лошадь. По пути были разбужены немногочисленные обитатели психушки («Богадельни, курица ты склеротичная!»). Матвеич спросонья протрубил, чего с ним не случалось даже от страха в те времена, когда он находился под следствием. Полина наплевала на запреты и дымила папироской, чувствуя себя так, словно сбросила лет сто – в натуре, а не по видимости. Проносясь мимо висевшего на почетном месте и обязательного для всех городских учреждений портрета Отца-основателя, она метко плюнула в ненавистное изображение. Заднюю дверь она открыла правой ногой.

Выкатив кресло на крыльцо, санитарка остолбенела. Парк утопал в желтизне, будто дело происходило в конце октября. Вверху преобладали светлые оттенки, внизу – багряно-коричневые. Дорожки были сплошь усыпаны опавшими листьями. А по другую сторону забора торчали зеленые верхушки.

– Чего стала? Вперед! – скомандовала Полина.

Пока очумевшая от удивления девка катала ее по парку, ведьма курила папиросу за папиросой и потирала под пледом сухие ладошки. На ее мордочке застыла улыбка, которая вряд ли понравилась бы обер-прокурору.

«Предвариловка» оказалась полутемной камерой размерами восемь шагов на десять, сырой и холодной даже сейчас, в самом начале осени. Вечерний свет просачивался через окно, которое было не больше детской головы. При желании в камере поместились бы человек тридцать, но это странное желание возникло пока только у одного.

Тот скрючился на деревянных нарах – такой неприметный и маленький, что его кто угодно мог принять за ворох одежды – кто угодно, кроме человека из леса. Даже в очень плохом состоянии дикарь сразу улавливал разницу между тем, кто дышит, и тем, что не дышит. Тому, кто дышит, полагалось уделять повышенное внимание.

Дикарь, которого красавчик и его молочный брат швырнули в камеру, как мешок с дерьмом, приземлился не очень удачно. Вдобавок ко всем своим бедам он чуть было не раскроил себе череп. Кряхтя, он вполз на ближайшие нары и уже через минуту понял, что насекомые сделают его пребывание здесь поистине незабываемым. Укусы клопов, набросившихся на новую жертву, иголками прокалывали панцирь ноющей боли, сковавший все тело.

– Не ложись возле параши, – заговорила куча тряпья совсем даже не сонным голосом. Голос оказался дребезжащим и похожим на детский. Но, судя по интонации, это был добрый совет. Скоро дикарь догадался, в чем дело. Из ближайшего угла несло продуктами жизнедеятельности. Впрочем, миска с похлебкой, стоявшая рядом с говорящей тряпичной куклой, пахла немногим лучше.

Было невероятно трудно заставить себя встать, но он совершил этот подвиг и доковылял до противоположной стены. Из окошка тянуло холодом, зато с данной позиции виднелся кусочек неба цвета свежего синяка.

Устроившись на новом месте, дикарь принялся на ощупь исследовать свой организм, пытаяь определить, насколько сильны повреждения. Так как он никогда ничем не болел и ни разу не был серьезно ранен, то сделать это оказалось довольно трудно. Не с чем сравнивать. Возможно, ребра были сломаны, а возможно, и нет. Насчет способности иметь в будущем потомство тоже возникали некоторые сомнения. После удара патрульной жабы в паху образовалось что-то вроде круто сбитого омлета, и до сих пор каждое движение ногами причиняло дополнительную боль…

Внезапно дикаря свернул в клубок приступ рвоты. Он свалился с нар на четвереньки, но не успел доползти до параши. Потом отлежался на боку, глотая желчь, и увидел разлитую воду в трех шагах от себя. В лесу он нередко пил из луж, когда поблизости не было ручья. Эта лужа выглядела и пахла значительно хуже, чем лесные, но дикарь не страдал излишней брезгливостью.

Он уже мог рассмотреть отражение своей распухшей рожи в воде, когда куча тряпья снова ожила:

– Не пей из лужи, козленочком станешь, – произнесла она голосом скверного мальчишки и захихикала.