Свой среди чужих. В омуте истины - Иван Дорба

Спустя много лет, роясь в бумагах уже покойной Александры Петровны, я наткнулся на черновик ее письма:

«Вы спрашиваете, как это произошло? Началось просто. После гибели сына я осталась совсем одна. Друзья попросили принять на время товарища, который приедет в Москву и не имеет пристанища, а у меня две комнаты, и я с радостью со­гласилась оказать гостеприимство. Готовлю маленькую комнату по возможности уютно, пусть товарищ почувствует московское радушие. Привезли человека непонятного возраста, среднего роста, с бледным, даже серым лицом; небольшие потухшие таза смотрят пусто; старенький чемодан, истертый недорогой костюм, говорит тихо, медленно, как-то неуверенно. Такое впечатление, будто этого человека только что вырвали из-за фашистского застенка. Ночью стонет. Подхожу — испуганно вскакивает, в тазах ужас. Укладываю, глажу по волосам, говорю ласковые слова—успокойся, мой мальчик, спи, здесь покойней, я с тобой, никому не отдам, мой родной. И в самом деле, мне кажется, что это мой Рюрик вернулся, не убит он, нет, он не разбился, когда подстрелили его самолет, фашисты забрали его в плен, где он и томился до сих пор. Или нет—слишком он уж не похож на сына. Тот высок, здоров, сильный, веселый, таза горят огнем, звонкий голос—таким его проводила на войну. И разве он не вернулся с лестницы и не поднял, чтобы поцеловать, таза и сказать: "Ма­мочка, я вернусь, не беспокойся! Я вернусь!"

Вот он и вернулся, только какой-то ссохшийся, постарев­ший, измученный. Словно жизнь ушла из него, так сильно его мучили, переломали. Ну все равно, это мой Рюрик. И если тот Рюрик умер, так, умирая, этому другому он завещал найти меня, если ему будет плохо.

Вот так я и отхаживала своего Рюрика-Ивана, которого на­звала "Альмаро", вместо "Вольдемаро" из "Учителя танцев". Вы помните, как в этой очаровательной пьесе влюбленный про­никает в дом предмета своей страсти под видом учителя танцев, назвавшись "Вольдемаро". И как после рассказа, кто он, девуш­ка не показала вида, наоборот, поддерживала этот обман. Так и моя тоскующая душа жадно впитывала чувство бесконечной благодарности в оживающих тазах, крепнувшем голосе. Когда я уезжала на работу, мой ребенок тосковал, метался, ждал... Мое материнское чувство (этот извечный инстинкт матери, а у меня он особенно развит) нашел некоторое удовлетворение, это меня спасло от страшного чувства одиночества, отчаяния, безысходной тоски. И я привязалась к этому, еще более оди­нокому существу, который был совсем гол и стоял совсем на голой земле. Мота ли я отпустить его. Ведь это мой Рюрик, разбившись, летать больше не может. Его нужно вылечить, по­ставить на ноги, пробудить любовь к жизни, дать ему другую квалификацию.

Я обязана была это сделать в память моего сына, во имя не­винно погибших любимых друзей. Во имя торжества той идеи, за которую я боролась с юности.

И я решилась!

А елка... назначенная встреча с красивым адмиралом, жаждущим назвать меня своей женой и увезти в одну великую морскую державу, в которую назначается морским атташе... Нет! Это не для меня. И я понесла свой крест. У каждого, мой друг, свой крест в этой жизни».

На этом письмо обрывалось.

...Скотина Чичиков едва добрался до половины своего странствования. Может быть, и оттого, что русскому герою с русским народом нужно быть несравненно увертливей, нежели грече­скому с греками...

Н.В. Гоголь — В.А. Жуковскому. 1869

Человек всю жизнь остается ребенком, у него обязательно должна быть игрушка. Для «души» (к примеру) — фантасти­ческая сказка о построении идеального общества, или вечно меняющаяся мода в литературе, музыке, самом мышлении, в одежде и т.д. Для «гонора» — кровавая игра в «казаки и раз­бойники», в «междоусобные брани». Для «сердца» — самая главная и древняя игрушка, самый щедрый подарок матери Природы всему сущему — любовь! Ибо она есть бог!

Первые две «игрушки» вошли в плоть и кровь, в них за­ключены, на них зиждутся культура и дикость, цивилизация и прогресс, сопряженные в чреватой игре человека с природой, вообразившего себя ее царем. Вообразив, что жизнь — это движение вперед, только вперед, дерзновенное, осмысленное, вдохновенное движение к общему благу, к счастью, к свободе... он забывает порой, что отодвинул на задний план главный по­дарок матери Природы — любовь!

Не утратила самый щедрый подарок пострадавшая выше всякой меры Александра Петровна, и потому полюбила, вечно идущая, беспокойная, упорная и добрая, жизнь еще больше. И... сумела его передать и своему «Альмаро».

На католическое Рождество прибежал Миша Клебанов, очень коротко сообщил:

— Побывал в Париже на улице Гренобль, разговаривал с неким Ольгским, который якобы тебя знает. Он велел передать тебе привет и сказал, что в самом недалеком будущем тебе на­пишет Виктор Михайлович. А когда я сказал, что скоро уезжаю, он ответил, немного помявшись, что письмо тебе принесет девушка-француженка, дочь посла в Москве.

— Видимо, хотят твердо убедиться: я это или другой дядя?

Она пришла 30 декабря. Когда на звонок я отворил дверь, передо мной стояла молодая, лет двадцати пяти, женщина, довольно скромно одетая. Из-под собольей шапочки на меня уставились пытливо ее серовато-зеленые глаза, потом на губах скользнула улыбка, и она спросила:

—Месьё Жан Добаа?—И, в ответ на мой кивок, продолжала по-французски: — Можно к вам зайти? Никому не помешаю? Вас предупредили, что я должна к вам прийти? У меня сугубо конфиденциальный разговор!

Я пригласил ее войти, познакомил с Александрой Петров­ной, и когда она, извинившись, ушла на кухню «готовить кофе», француженка протянула мне письмо Байдалакова со словами: — Читайте, а я пойду знакомиться с вашей мадам! — Под­нялась, подошла к окну, выглянула на улицу и направилась в кухню. Заговорила с Александрой Петровной на ломаном русском. А я взялся за письмо, оно гласило:

«Дорогой Иван! Спасибо, родной, за поздравление с Новым годом. Встречая его, мы поднимаем первые рюмки за то же. Маме о тебе я письмом уже сообщил. Эта весть воскресила ее силы, она здорова и бодра. Ты, верю, обнимаешь ее еще.

Хоть ругал ты Жоржа когда-то, но я знаю, как он любит тебя. Дабы его порадовать, я переслал ему твое письмо. Я по­нял хорошо твое письмо. Как ты помучился, бедняга. А Жорж сам напишет тебе. Он молодчина, много перенес, но все так же неутомим. В Отечественную войну я был мобилизован там, где жил. Однако воевал я недолго, попал в окружение, но, переодевшись, избежал счастливо плена. Долго боролся в под­полье и здорово насолил фрицам. Но они меня все же сцапали в концлагерь. Я бежал, но был ранен при налете. Рядом со мной погиб Кирилл. Но сейчас я уже встал на ноги, дом отстроил, а семья еще разрослась.

По-прежнему увлекаюсь своей специальностью, дети вы­росли и много радуют. Здоровье, слава Богу, не сдает. Буду рад получить от тебя весточку. Мысленно крепко тебя обнимаю. Искренне твой Василий».

Оглядев письмо со всех сторон, я обратил внимание на то, что интервалы между строками слишком широкие. Мелькнула мысль: «Тайнопись!»