Клинком и сердцем. Том 1 - Ирина Успенская

Благие молчали, как и положено богам, но Лучано казалось, что они смотрят ему в душу слепыми, но все видящими мраморными зеницами. Он продвигался все дальше, пока в руке не осталась последняя свеча, самая толстая. Ничего, остальные Шестеро не обидятся, им хватает уважения от их собственных почитателей.

Перед последней статуей Лучано снова опустился на колени. Он видел много изображений Претемной Госпожи в разных храмах. Она представала перед ним юной прекрасной девой и уродливой старухой, скорбящей и безжалостной, холодно-равнодушной и нежно-участливой. Каждый скульптор и художник видел ее по-разному, а уж те, кто приходил за милостью, и подавно. Всем известно, у Претемнейшей тысячи ликов. А проще говоря, для каждого она — своя, иная. И настоящий лик ее можно увидеть только на пороге Претемных Садов, но оттуда не возвращаются, чтобы рассказать, какова Госпожа.

— Ну вот, я пришел, — помолчав, по-итлийски сказал Лучано, не торопясь зажигать свечу. — Что тут еще сказать… Просить отсрочки? Вы и без того дарили мне множество милостей, прекрасная грандсиньора. Уж кто-кто, а я всегда ходил у вас в любимчиках, грех пожаловаться. Но если будет на это ваше благоволение, то… мне бы недолго мучиться, когда настанет мой час. Можно это устроить? Если нет, ну что же, я понимаю… Наверное, у Вас в Садах очередь из желающих со мной поквитаться? Жрецы, правда, говорят, что там примиряются даже заклятые враги, а убитый прощает убийцу, но мне что-то не верится. Я вот кое-кого раз десять убил бы, если б мог. Так с чего им прощать меня? Ладно, попаду — узнаю. Только жаль, что так быстро уйду отсюда. Жить мне нравится…

Нежный тонкий лик Претемной словно плыл над ним в разноцветном сумраке, и Лучано вздохнул, поджигая свечу. Дождался, когда пламя чуть оплавит воск, накапал его на мрамор, чтобы толстый столбик не упал. Вдохнул душистый сладко-смоляной аромат.

— Хорошие свечи здесь делают, — сказал задумчиво. — И как мне такое сочетание запахов ни разу в голову не пришло? Обидно даже. А еще жрецы говорят, что в Претемных Садах каждый может заниматься тем, что больше всего любил в этой жизни. Любил и умел — это ведь разные вещи, м? Я, к примеру, люблю варить шамьет, играть на лютне, составлять духи. Хорошо, если можно будет именно это. Потому что убивать я умею, но мне и здесь такого хватило. Да и странно как-то — убивать в Претемных Садах! Что-то я совсем глупости несу, да, прекрасная грандсиньора?

Лучано улыбнулся, чувствуя странную тоскливую легкость, горькую и сладкую одновременно. Он прикрыл глаза, но чеканный лик Претемной Госпожи плыл перед его внутренним взором светлым пятном на темном фоне. Показалось, что в аромат свечи вплетается какой-то иной запах, тонкий, незнакомый.

— Значит, пусть будет как будет, — прошептал он, открыв глаза и ставя свечу к подножью статуи. — Не прошу Вас ни о чем, госпожа моя, потому что я и так всю жизнь в Вашей воле.

Поднявшись, Лучано обошел статуи и зашагал дальше, к выходу из храма, расположенному, как и следует, напротив парадного входа. Спину жгло, как от пристального взгляда, но он заставил себя не оборачиваться. Еще одна глупая примета, но пусть уж. Зал остался позади, Лучано прошел в копию притвора, только здесь не было торговцев с прилавками. Выход из храма Семи Благих всегда посвящен тому, кто утратил право быть внутри с остальными Семью.

Шаг — и перед ним на стене вспыхнул закат! Мрачный, кровавый, захочешь — никак не перепутаешь с благостным нежным рассветом, как его рисуют в общем храмовом зале. Лучано вгляделся в настенную фреску, будто завороженный. На фоне раскаленного, пыщущего жаром солнца вставал на дыбы вороной жеребец, и нездешний ветер трепал смоляные волосы застывшего в седле всадника, раздувал черный плащ, бьющийся за могучими плечами то ли крыльями, то ли дымом от пожара.

Баргота, как и Благих, изображают по-разному. Гордый, Павший, Искуситель и Гневный… Хоть и нехотя, но жрецы сходились на том, что даже низвергнутый с небес, Мятежник остался прекрасен ликом. Но красота тоже может вызывать ужас. В этом храме Баргота изобразили скорее Искусителем, чем воплощенным кошмаром.

Раздувались крылья крупного носа с арлезийской горбинкой, чувственные губы кривила усмешка — и тут же пряталась в черной бородке, жгучие черные глаза под насмешливо изломанными бровями яростно взирали на мир вокруг, но спрятаться от их взора не хотелось. Напротив, сердце Лучано замерло на миг в сладкой истоме, а потом застучало быстрее. Искуситель! Как есть Искуситель! Вот совсем не удивительно, что всегда и везде находились те, кто шел за ним — таким! За богом тех, кому мало положенного и данного добровольно. За богом убийц и воров, мятежников и мстителей, предателей и честолюбцев…

— Мое почтение, грандсиньор, — негромко сказал Лучано, поклонившись. — Говорят, к вам попадает самая отъявленная мразь, которую Претемная Госпожа не хочет видеть у себя в Садах. Те, для кого больше нет надежды вернуться в этот мир. Жратва для демонов, топливо для котлов преисподней. Ну, я, конечно, надеюсь еще как-то проскочить, но… вы же понимаете, м? Только не думайте, что это из страха! Сами помните, я всегда…

Слова не находились, и Лучано сконфуженно замолчал. Глупо, как же это было глупо… Не сама свеча Барготу, конечно! Это как раз делали многие… И Шипы, и просто те, кто ждал помощи в каких-то темных делах. Известно, что хочешь поклониться Павшему, поставь ему свечу в притворе, причем либо сделанную собственноручно, либо краденую, но не купленную честно. Жрецы за такое выгоняли из храма, а честные прихожане, если ловили на горячем, лупили барготопоклонника беспощадно. До смерти, правда, забивали редко, но случалось и это.

А главное, сам Баргот никому ничего и никогда не обещал. Он не даровал магию, как другие Семеро, не посылал блага, его даже об удаче, как Странника, просить было бесполезно. И все равно находились те, кто кланялся Павшему из страха или смутной надежды на милость.

Лучано и тех, и других всегда презирал. Если заслужил кару — получишь ее, а вымаливать пощаду — унизительно. Но… Баргот его завораживал. Как пожар, как ураган или огромная волна, что вот-вот обрушится на тебя — и спастись невозможно. Его нельзя было считать своим покровителем, но он смотрел в душу Лучано с расписанных стен храмовых притворов, и солгать самому себе под этим взглядом оказывалось невозможно. Претемнейшая Госпожа обещала хотя бы последнее милосердие, Баргот не обещал ничего. Он просто смотрел…

Поджечь эту последнюю свечу было нечем, не возвращаться же в храм. Жрецы сразу все поймут… Но для таких случаев у Лучано кое-что имелось. Он вытащил из волос длинную шпильку. Не ту, с которой изображал продажного красавчика Пепе, другую. Сжал круглую темную горошину навершия, и та вспыхнула. Лучано поджег от нее свечу, задул шпильку и воткнул обратно в волосы, а свечу поставил прямо на пол перед настенной росписью с Барготом. Снова поклонился. И вышел из храма, пронзительно ясно понимая, что больше никогда сюда не вернется. Его дорога началась, и в конце была только смерть.

«Справедливости не бывает, — подумал Лучано, сбегая по ступеням и обходя храм, чтобы вернуться в гостиницу. — Но если все эти свечи, которые я много лет воровал или сам делал для Искусителя, чего-то стоят, я прошу у него только одного. Прихватить с собой на тот свет ее величество Беатрис — и другой справедливости мне не надо».