Дети декабря - Платон Беседин

– В Киеве.

– Мета приїзду?[50]

– Учёба.

Пограничник-пятно защёлкал по клавиатуре, уставился на монитор, отдал паспорт. Смятин взял его, точно не веря. Посверлил взглядом жёлтый трезубец. Наконец, собравшись, убрал паспорт во внутренний карман пальто.

– Спасибо.

Теперь надо было пробираться к другой границе. Сквозь вязкую тьму. Смятин оглянулся на пропускной пункт. Сделал судорожное усилие, но всё же совладал с собой. Зашагал. Увидев двух человек, вышедших за шлагбаум, решил держаться их. Хотел окликнуть, спросить, сколько на самом деле идти до российской границы, но онемел. Смятин поправил лямки рюкзака и поспешил за людьми. Пограничник в полной боевой выкладке, с автоматом на груди, ухмыльнувшись, пропустил его за шлагбаум.

Остались за спиной последние фонари. Но чуть дальше Смятин заметил огни. Не сразу понял, что так светились фары грузовиков, припаркованных вдоль дороги. Она ползла меж снежного поля. Там, как кресты, торчали голые, болезненные деревья. Фары вспыхивали и потухали. Смятин старался не терять из виду людей, спешил за ними, но один уже исчез. Второй пока ещё маячил впереди. Смятин овладел голосом, крикнул ему. Но человек то ли не слышал, то ли не хотел реагировать.

Смятин пробирался через заснеженную степь. Грузовиков стало меньше. Все фары погасли. Одинокая дорога ползла в темноте. Смятин почувствовал, как озноб стал невыносимым, критическим. Ноги горели. Боль жгла нестерпимо. Смятин уже не видел человека впереди. Он заорал, завертелся, ища хоть кого-нибудь. Белая пустыня вокруг безмолвствовала. Смятин решился бежать к грузовикам, ломиться в кабину. Там можно было включить печку, отогреться, спастись. Но он уже не видел ни одного грузовика. Не стало даже деревьев – только снег, только степь и воткнутый в небо, будто случайно, клочок луны.

Смятин развернулся, побежал назад, туда, где, как ему казалось, стояли грузовики. Обжигающий воздух врывался в глотку. Дыхание сбилось. Смятин замер. Не было ни одного огонька, ни одного звука.

Ни грузовиков, ни людей, ни фонарей, ни звёзд. Даже луна окончательно скрылась за чёртовой мглой. Смятин больше не слышал своего крика. Он стал неживым, обратился в ледяного истукана. Боль ударила изнутри, одним мощным толчком. Трещины пошли по внутренностям, по коже, по телу. Миллионы трещин, расходившихся как паутина. Смятин кричал, Смятин искал себя.

И всё же нашёл силы на последний бросок. Бросился так, словно рвался к дочкам. Но вновь ничего не увидел. Смятин развернулся, побежал в другом направлении. «Всего пара километров, всего пара километров! – ещё в силах думать, заклинал он себя. – И где-то там будут люди».

Но никого не осталось. Смятин запнулся – рухнул на землю, лицом в снег. Оно уже не чувствовало ледяного ожога. Смятин пополз, бормоча, как безумный. Чёрные тени нависли над ним. Много теней-чертей, присасывающихся друг к другу, соединяющихся в одно жуткое целое. На разный манер, разными голосами они твердили: «Пришёл в твой дом, пришёл в твой дом…» В нос ударил резкий химический запах. Тот, что мучал Смятина в злосчастной квартире. Руки подломились. Смятин плашмя упал на горячий снег. Закрыл глаза. Тут же распахнул их, понимая, что иначе умрёт.

И вдруг тьма расступилась. Смятин увидел себя самого, смотрящего на памятник в Мариинском парке. Но перед ним стояли не Луиджи и не Мокрина. Это он сам, Смятин, обнимал жену. И где-то слышался детский смех. Смятин протянул руки, но видение исчезло. Тьма сомкнулась.

1

Подсвеченный крест мелькнул в темноте, и я проснулся. Уличные фонари на бетонных мачтах то ли не работали, то ли администрация вновь экономила электричество. И оттого в общем мраке крест, установленный на возвышении, в свете лампы, казался ирреальным, словно впаянным в мир. Православный крест, высеченный из белого инкерманского камня.

– Подъезжаем, – говорит водитель, добавляя громкости, и голос Стаса Михайлова заполняет салон авто настолько, что становится душно.

Удивляюсь, как смог заснуть в этой «Песне года». Подобное мне удавалось лишь в детстве, когда родители, бабушки, дедушки, отмечая Новый год, смотрели «Старые песни о главном», а я, накрывшись подушкой, отключался до первого января, чтобы утром, встав раньше других, доедать салаты, утку с яблоками и блинчики с рыбой.

– Хорошо, – отвечаю водителю, но продолжать разговор не хочу.

Пялюсь в окно, вглядываясь в севастопольскую ночь. Она расступается, и я вижу инкерманскую бухту, ржавые корабли на причале. Хотя то, что они ржавые, я скорее знаю, а не вижу. Выделяется широченная баржа, груженная металлоломом. И каждый раз, проезжая мимо, я гадаю: это один и тот же металлолом или его всё же меняют, вывозят, наваливают другой.

С левой стороны от дороги виднеются инкерманские штольни, где прятались от римлян первые христиане, спасались от фашистов местные жители, а в новое время обитают бомжи и шарятся диггеры. Большая часть входов заварена решётками, но попасть внутрь при желании можно. Желают. И попадают. Чтобы там затеряться.

Здесь, в инкерманских каменоломнях, жил и славил Бога папа Климент Четвёртый. Он был сослан сюда римскими властями – скудная растительность, голые камни, раскалённое солнце – и отсутствие воды. Святой Климент молился, и Господь открыл ему водный источник. Тогда уверовали даже язычники. Святой Климент крестил их, и вскоре языческие капища были разрушены, а христиане попросили новых церквей. Рим возлютовал, что не убил папу, а только выслал.

Исправляя ошибки, император Траян отправил в Инкерман посланника. Тот умертвил папу Климента, привязал к якорю и хотел утопить без следа, но море отступило, и последователи нашли тело учителя. Верующие поклонялись мощам, а после голову Климента, крестившись в Херсонесе, перевёз в Киев князь Владимир как одну из первых православных святынь Руси.

Мне всегда нравилась эта история. Она была одним из доказательств величия родного города. Но мне не нравилось, что доказательства эти почти всегда приходилось искать в прошлом, а настоящее изнашивалось, осыпалось, превращалось в труху, и на крики «ау, реставраторы, где вы?» мало кто отзывался.

Когда родственники, друзья, знакомые приезжали в Севастополь, я обязательно вёз их в Инкерман. Мы поднимались на Монастырскую скалу, шли к Свято-Климентовскому монастырю. В его пещерах одни, с их же слов, напитывались благодатью, а другие – сыростью, идущей от каменных стен, откуда взирали лики Христа, Богородицы, апостолов и святых.

Больше всего я любил бывать в монастыре летом; пусть крымская духота забирала витальные соки, но у входа в часовню росли абрикосовые деревья с ароматными нежно-янтарными плодами на узловатых маслянисто-шоколадных ветках. Можно было наесться или нарвать абрикосов домой, чтобы сушить их на чердаке, на пахнущих смолой досках.

– Мне здесь!

Вздрагиваю, вспоминая, что в красной «шкоде фабиа» есть не только я и водитель, но и другой пассажир. Тот, благодаря кому, собственно, я и выбрался из Ялты. Он сидит на переднем сиденье, как сфинкс. Безмолвен, суров.