Дети декабря - Платон Беседин

«Шкода» резко, на износ тормозит. Подаюсь телом вперёд, охаю. Человек-сфинкс бездвижен.

– До вокзала же уговор был! – водитель приглушает Стаса Михайлова, чередующего все падежи местоимения «ты».

– Передумал.

– Деньги те же! – торопится предупредить водитель.

Сфинкс кивает. Лезет в карман бледной рукой-лопатой, расплачивается. Быстро выходит.

– Спасибо! – только и успеваю крикнуть ему напоследок. Он поднимает руку ладонью вперёд – принято.

Без него я и правда мог бы не добраться домой, в Севастополь, из Ялты. Последний рейсовый автобус ушёл, а на частников у меня не хватало денег. Я мыкался по автовокзалу, пахнущему выхлопными газами, елями и прогорклым маслом, разыскивая попутчика, но людей было пустотно мало, а те, что встречались, либо бомжевали, либо ехали куда угодно, но только не в Севастополь. Я злился, отбивался от дёрганой мысли «опоздал, опоздал!», ругал собственную нерасторопность, болтливость и поездку в Мисхор, к знакомому писателю.

В тот день меня пригласили на радиоэфир в Симферополь. Я согласился. Надо было только лечь раньше, до полуночи. Чтобы выспаться.

Я давал себе похожие обещания вот уже несколько месяцев, но все они, как удары российских футболистов, шли в «молоко», проваливаясь на белёсое дно неподъёмными грузами. В этот раз получилось так же.

Редактор затребовал текст, а я никогда не отказывал редакторам, потому что в соседней комнате, делая первые шаги, голосила дочь, и, дождавшись, когда все улягутся спать – иначе кутерьма, шум, рассосредоточение, – сел за письменный стол, заставленный глиняными и пластиковыми горшками с кактусами и фиалками, чтобы написать статью о Дино Буццати.

К рейсовому автобусу на Симферополь утром я всё же успел, восстановленный контрастным душем и двумя чашками кофе, но, смущая пассажиров, больше напоминал не их тридцатилетнего соплеменника, а «машиниста» в исполнении Кристиана Бейла.

На извилистой дороге от улицы Ревякина к Ялтинскому кольцу – здесь снимали «„Мерседес“ уходит от погони» и «Девятую роту», а ещё есть музей физика-лирика Геннадия Черкашина, – я успел было поздороваться с благодатным сном, но на соседнем сиденье девушка с выстриженными висками заёрзала столь активно, что Морфей, осторожно сунувшись пару раз, в итоге решил убраться. И, доехав до симферопольского вокзала, я вывалился из душного чрева автобуса измотанно-вялый.

Но эфир взбодрил, растормошил. Пыжась сохранить подаренное им активное состояние, я добрался до Ялты, где пересел на маршрутку, следующую в Мисхор. Она, травящая солярой, отправлялась скоро, без ожидания. Водитель – икона стиля из девяностых: борсетка, спортивный костюм, мокасины – собрал деньги, поправил российский флажок на «торпеде», где чёрно-белое фото Моники Белуччи наползло на потрёпанную иконку Девы Марии, и рывками вывел «газель» на трассу.

Сосед, надувшись пива в кафе «На дорожку», выставив пузо, обтянутое серой футболкой с надписью «Всё путём» (фото Владимира Владимировича прилагалось), отрубился сразу. Я же рассматривал холмы, поросшие соснами, туями, елями, кипарисами – голосеменными, размножающимися, как мне помнилось из школьного курса биологии, нуцеллусом. Отчего-то такие бесполезные, лишние знания вносили в мою жизнь структуру, смысл, и я ценил, оберегал их.

Но скоро перешёл от голосеменных к гологрудым. Две девочки, не любящие бюстгальтеры и любящие свободу, страстно обсуждали фото на телефоне.

Я наблюдал за ними и вспоминал градацию, которой мы пользовались в школе: девочка – девушка – женщина. Кем были создания передо мной? В кожаных курточках, белых маечках, драных джинсиках, интимно-розовых кедах. Широкие брови, выразительные глаза, коммунистически-красные губы. Созданиям было не больше пятнадцати, они учились в школе; первое я понял по их торчащим грудкам, второе – по манере вести себя. Но они давно уже лишились той преграды, что разделяет девичество и взрослую жизнь. Это чувствовалось на уровне флюидов. Да и смотрели они игриво, оценивали матёро, составляя бизнес-планы и упражняясь в жеманстве.

Эти девочки не зашорены, в дневниках у них нет «двоек» и «троек». Хотя вечеринки в стиле Collegefuckfest и достаточно «кислоты» в ночных клубах. Родители для них – деловые партнёры, когда есть настроение – друзья и приятели, а когда что-то нужно – мамочка, папочка.

– «Парус»!

– «Украина»!

– «Калина»!

– «Ялта»!

Водитель выкрикивал названия санаториев и пансионатов. Железобетонные параллелепипеды отличались лишь украшениями на фасаде. Через пятьдесят, сто, двести метров они выныривали из зелени, пыльной, густой, ещё способной маскировать груды мусора.

Останавливаясь, «газель» то покашливала трубой, то постанывала тормозами, держа интригу, кто спрятался в её дизельном двигателе: девица, приютившая палочку Коха, или карга, измученная ревматизмом. Блуждания по извилистому, узкому серпантину, люди, выжатые духотой и отдыхом, частые остановки, и более всего резкий запах соляры в салоне – всё это отнимало силы, и я проклял тот день, когда сел в салон «этого пылесоса». Оттого, наверное, и клепал наговоры на девочек.

– Простите, а до Мисхора ещё долго? – спросил я.

– Вообще нет, – улыбнулась та девочка, у которой брови казались шире, – но он что-то та-а-ак долго едет…

– Это да.

– А так минут десять, не больше, – улыбнулась вторая.

Улыбки их были не холодно-вежливыми, как у девиц, которые хотят казаться воспитанными, но человеколюбия не хватает, а вполне искренними.

– Что, кстати, интересного в Мисхоре? – С девочками хотелось беседовать.

Та, что с бровями поуже, принялась рассказывать мне о пихте, посаженной великим советским писателем в парке Мисхора, а та, что с бровями пошире, заявила, что творчество этого писателя не любит и вообще предпочитает современную прозу.

– Кого же? – не удержался я от вопроса, ожидая услышать набор мягкообложечных фамилий, но она назвала пять-шесть достойных, большая часть из которых мне и самому нравилась.

Я хотел сказать, что как раз сейчас еду к одному из любимых ею писателей, но увидел в этом мальчишескую браваду, хвастовство и смолчал, терзаемый крымским солярным шляхом. Момент выпорхнул – желание осталось. Но водитель крикнул «Мисхор», и «газель» закашлялась остановкой.

Выходя из салона, я не понимал, отчего люди выталкивают свои взопревшие, распаренные тела столь медленно, неуклюже. Сам я мучительно рвался на свободу, и, оказавшись на улице, напротив сине-белой вывески «Автостанция», задышал, как спасённый утопленник.

Писатель долго объяснял мне, как пройти к даче «Мисхор» – «есть санаторий, а это дача, именно дача, местные знают», – но я всё равно заблудился, оказавшись у «Дюльбера» – голубого пансионата в восточном стиле. Компас треснул, стрелка задёргалась – направление сбилось, хотя дорога была всего одна: она петляла между ржавыми металлическими пластинами и ступенчатыми зарослями, щетинившимися пыльно-зелёной хвоей. А местные, которые, если верить писателю, должны были знать, на самом деле ничего, совсем ничего не знали.