За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

Проблема установления мусульманского семейного порядка, полезного для империи и угодного Богу, свела вместе государство и его подданных-мусульман. Эти условия содействовали интеграции мусульманских народов в институциональную жизнь империи, хотя и не принесли того порядка, который представляли себе царские и мусульманские элиты. Механизмы апелляции, созданные режимом во имя защиты мусульман-мирян от злоупотреблений клириков, превратили государственные институты в новые арены дискуссий об ортодоксальном исламе и в ключевые фигуры для его дефиниции. Для мусульманских подданных имперские учреждения стали незаменимыми ресурсами в постоянном переопределении и переинтерпретации исламской традиции и идентичности. Поиски внешнего инструмента разрешения семейных споров породили тактические коалиции во имя «ортодоксального» ислама.

Однако результаты таких альянсов не всегда были вполне предсказуемы. Споры между мусульманами заставляли царских чиновников и институты выступать посредниками в этих конфликтах. Они вовлекали российское чиновничество в мусульманские религиозные и семейные дела, несмотря на то что государство провозгласило целью разделение гражданской и исламской юрисдикции. Эти взаимодействия порождали изменчивые альянсы с клириками и мирянами, принося некоторым юридические победы, но всем – проникновение государства в махаллу. Когда режим посредством судебного разрешения таких споров приобрел себе точку опоры в мусульманских общинах, эти процессы показали, что возможность вмешиваться в семейную жизнь мусульманского населения опирается на исламское право.

В середине века миряне представляли собой незаменимый элемент внутриимперской конкуренции за исламский авторитет, но теперь к ним присоединилась новая группа акторов. Охрана исламской морали в деревнях и городах, где жили мусульмане, лежала на полицейской власти. В то же время высший авторитет в разрешении исламских правовых конфликтов все чаще оказывался в Петербурге. Это положение дел порой ослабляло влияние ОМДС и местных исламских лидеров, хотя давало возможность свежего судейского взгляда для сторон, потерпевших поражение в местных судах.

К 1850‐м гг. МВД и его ученые-востоковеды регулярно вмешивались в семейные конфликты и пересматривали решения ОМДС. В следующем десятилетии им удалось назначить оренбургским муфтием знатного мусульманина Салимгарея Тевкелева (в должности с 1865 по 1885 г.), а не уважаемого исламского ученого[292]. Этот выбор был кульминацией антиклерикального поворота в политике в отношении ислама и еще более ослабил позиции исламской иерархии против петербургских экспертов. При управлении этой огромной империей научный анализ текстов – желательно немусульманскими специалистами – как казалось, предоставлял более аутентичное руководство в соответствии с якобы фиксированными исламскими кодексами, нежели мусульманские посредники, которые, в конце концов, с трудом могли согласиться друг с другом. Поэтому режим оставался привязан к исламскому праву как необходимой форме дисциплины для мусульманской семьи. Шариат по-прежнему служил незаменимым столпом империи, хотя и хорошо скрытым от европейского взгляда.

Через регламентацию мусульманской семьи царский режим придал импульс новому пониманию исламской традиции. Бюрократия, неудовлетворенная противоречивыми заключениями разных посредников, искала источники, в которых шариат проявился бы не как гибкая система этических и моральных запретов, а как жесткий кодекс законов, который имперские власти могли бы применять без помощи мусульманских информантов. Взаимодействия между тяжущимися сторонами и бюрократией породили более однородный и упорядоченный ханафитский легализм, разработанный экспертами-востоковедами на основе небольшого набора текстов. Через него полицейская власть распространялась на общины мечетей с подачи клириков и тяжущихся сторон, которые успешно апеллировали к такому представлению о законе. Этот новый упор на определенность письменно зафиксированных норм привел к обескураживающим результатам. Переопределение «аутентично исламского» в терминах из ограниченной выборки текстов и фиксированных правил подняло вопросы о религиозности тех подданных царя, кто понимал религию по-другому, и даже требовало пересмотра первоначальной точки зрения Екатерины Великой на неспокойный восточный фронтир.

В этой главе мы исследуем завоевание степей к востоку от оренбургского фронтира как поворотный момент имперской политики в отношении ислама. Начиная с 1730‐х гг. некоторые элиты трех казахских племенных конфедераций или орд, населявших степи к северу от Каспия, приносили клятвы верности России именем исламской религии. С конца XVIII в. режим поддерживал распространение ислама среди этих кочевников. Екатерина понимала, что казахи следуют исламу не так, как татары на Волге, но была убеждена, что при регулярном доступе к мечетям и исламским школам и при помощи татар они могут перейти к более «цивилизованному» образу жизни и обратиться к торговле, земледелию и упорядоченному монотеизму[293]. Императрица сделала ставку на то, что покровительство исламу в конечном счете преобразит степь, превратит скотоводов в крестьян, а разбойников – в местных ремесленников и торговцев. Но культивирование ислама было главным элементом политики степного фронтира лишь до тех пор, пока цари не установили полный контроль над регионом. После этого степные народы, увиденные сквозь призму развивающейся ханафитской ортодоксии, предстали в ином свете. Их религия, насколько ее можно было выявить в соответствии с новыми критериями, едва напоминала религию других мусульманских народов империи. И здесь режим столкнулся еще с одной трудностью. Подобно Униатской церкви, которую император Павел (годы правления 1796–1801) отверг, назвав якобы «ни рыбой ни мясом», религия кочевых казахов с трудом укладывалась в классификационные схемы имперских властей. Был ли режим обязан терпимо относиться к религии, чуждой этим людям? Дошла ли терпимость в степи до такой степени, что в ислам вредительски обратили те народы, которые могли бы стать христианами?