Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр

считать настолько абстрактной, что Ему было чуждо всякое личное чувство и сознание греха. Правда, Господь никогда не допускал, чтобы возможность греха в Нем переходила в действительный грех, но для того, чтобы быть настоящим Искупителем, даже если бы Он был способен только сострадать страданиям человеческого духа, Он должен был испытывать бремя греховности как свою личную жалобу. Вообще, чем выше дух, тем глубже он переживает общую оппозицию, движущую человечеством: тот, кто стоит выше всех и несет в себе высшую силу чистоты, должен переживать эту оппозицию и в своем глубочайшем внутреннем мире, и именно это чувство оппозиции и греховности побудило Иисуса принять крещение от Иоанна.

В это развитие было включено и мессианское самосознание Иисуса, которое продолжалось до той критической точки, когда постепенное развитие всегда достигает своего результата одним махом. Если Христос идет на курс Иоанна с чувством греховности, то это признак того, что его мессианское самосознание еще находилось в процессе постепенного развития, но в то же время это свидетельство того, что его самосознание находилось в большем движении, двигалось в ожесточенных схватках и настойчиво стремилось к результату, к окончательному завершению — к удару, который принес зрелость, — крещению. Если тот же мотив привел Иисуса, как и всех остальных, к нему, то «церемония в момент ее совершения и после этого момента стала для него чем-то иным, чем для других». Духи самых разных видов могут участвовать в религиозных церемониях, и все они будут поражены одной и той же идеей действия; но способ, интенсивность, с которой их затронет эта идея, будет у них разной. Высший дух захватывается сильнее, и чем выше он стоит, тем глубже открывается ему идея. Так, действительно, в момент крещения в самосознании Иисуса внутренний антагонизм, самый глубокий в мире, этот антагонизм, который после тысячелетней борьбы впервые соединился при Иоанне в символическом акте, разрешился сам собой и растворился в сознании абсолютной победы. Эта уверенность в победе завершила осознание Иисусом своей мессианской судьбы.

Чудесное явление нисходящего духа — теперь уже точно — относилось только к Иисусу, могло относиться только к нему, поскольку являлось лишь объективацией того, что происходило в его душе для внутреннего духовного восприятия.

Прекрасно! Если бы не возникли новые сомнения и если бы и эту точку зрения пришлось обвинить в противоречии с разумом и с библейским повествованием.

5. Сомнения в исторической достоверности библейского повествования.

Любая другая точка зрения, кроме той, которая видит мотив, побудивший Иисуса к крещению, в Его личном чувстве греховности, не может стоять на суде разума и морали. Любая другая точка зрения, делающая крещение для Иисуса простой формальностью, должна была бы привести к обвинению в том, что Иисус играл в аморальную игру с таким серьезным актом, как крещение Иоанна. Приведенное выше изложение предотвратило эти дурные последствия апологетики, и все же оно остается апологетическим в том смысле, что ради особого интереса внезапно останавливается в своем исполнении и не осмеливается перейти к средней точке как самого вопроса, так и изложения.

Она не хочет «ни при каких условиях принимать концепцию безгрешности Иисуса, которая исключала бы внутреннюю борьбу души такого рода, в которой зло тоже присутствует как живая духовная потенция», но когда она утверждает, что эта потенция даже не должна «становиться просто внутренней актуальностью воли, не переходящей во внешние дела и поступки», — что же тогда Иисус, как не призрак апологета! Возможность, которая не может даже внутренне пережить непреодолимую диалектику, ведущую ее к реальности и доказывающую, что она есть реальность, которая есть сама по себе, недостойна называться возможностью. Борьба, «в которой победа решена с самого начала», — это уже не борьба для того, кто уже изначально является победителем настолько, что противостояние «не находит места в его душе», а игра, которая его внутренне не трогает. Поэтому такой взгляд, подобно апологетике, должен по-прежнему находить оскорбление в том, что Иисус пошел на крещение — ведь мог бы Он это сделать, если бы чувство греховности в Нем не было самым серьезным и реальным? — И устраняют это оскорбление, придавая крещению Иоанна как можно более широкую расплывчатость. «Момент сознания греха и необходимость освобождения от сознания греха не должны, говорит Вайс, рассматриваться как догматически установленная форма Иоаннова крещения». Какая необходимость задаваться вопросом о том, какую форму использовал Иоанн при крещении или заставлял окрещаемых произносить ее, когда с такой уверенностью можно сказать, что его крещение рассматривалось как акт покаяния! Не исключено, что этот акт был совершенно безмолвным, но если, что весьма вероятно, он не требовал исповедания отдельных грехов, то разве от этого он не был менее исповедальным, чем исповедание греховности вообще? Давайте не будем мучить себя словами, которые ничего не оставляют для размышления: Иисус, по крайней мере, когда Он шел на путь покаяния, не стал бы заслонять признание побудившего Его к этому мотива подобными оправданиями апологета.

Даже рассказ о чудесном явлении Духа еще не может в чистом виде признать эту точку зрения. Вайс должен утверждать, что то, о чем сообщает Марк, он сначала не хочет принимать ни за что иное, как за субъективный процесс в душе окрещаемого. Но если он заходит так далеко, что заявляет, «что это повествование в его первоначальной форме у Марка, возможно, является буквально верным воспроизведением высказывания, которое мог сделать сам Иисус о том, что произошло в нем в момент крещения от Иоанна», — мы держим его на слове. Может ли Марк яснее показать, что он хочет, чтобы событие было внешним явлением, чем когда он говорит: «Иисус видел» или даже когда он говорит: «голос пришел с неба»? Он пришел с неба, которое Иисус видел открытым. Какая дуэль! Та самая мука человеческого языка, разума и библейского повествования, которая должна, наконец, выйти наружу, если отнестись к словам повествования более серьезно, и теперь, как говорит Гофман: «процесс должен быть воспринят как духовное видение, как внутреннее восприятие факта, который действительно произошел». Если это был факт, то как он может быть ограничен только внутренним восприятием, ведь его элементы — открытие неба, сошествие Духа во внешнем символе и небесный голос — относятся к внешнему миру, так что он сам должен был предстать перед внешними средствами восприятия. Лука совершенно правильно объясняет рассказ своего предшественника, когда говорит, что Дух Святой сошел на Иисуса «в телесном виде», как голубь. Если же субстратом этого символического явления было телесное, то мы не знаем, какого более