Золотая пыль (сборник) - Генри Мерримен

Церемония, в которой мы принимали участие, действительно была довольно причудливой, способной привлечь внимание любого ее очевидца, – как причудливой, склонен я полагать, была любая историческая сцена столетия, видевшего взлет и падение Наполеона I. Разве не кажется невероятным, что династия сумела восстать из пепла, давно остывшего на острове св. Елены, дабы отпраздновать столетний юбилей своего основателя?

Разве осмелился бы пятьдесят лет назад хоть один пророк предсказать, что однажды на трон Франции взойдет второй император? Кто осмелился бы предречь, что непостоянный народ, проклинавший в 1815 году само имя Бонапарта, изберет на всеобщих выборах своим правителем другого представителя этого рода?

Немногие из собравшихся в этой великой усыпальнице питали благочестие, способное заставить их внимать событиям у алтаря, откуда доносился монотонный голос священника в ореоле уплывающих к куполу облачков ладана. Мы без особого стеснения разглядывали друг друга, и если честно, то лица многих, не говоря уж о славных именах и блестящих мундирах, навевали мысли, очень далекие от религиозного рвения и молитвы. Старые воины, собравшиеся в нефе, побывали кто под Инкерманом, кто под Сольферино, а кто и в Мексике, этой проклятой Богом стране[25]. Генералы всех наций, смешавшиеся в толпе, угрюмо раскланивались друг с другом. Им доводилось встречаться лицом к лицу и прежде. На поле боя.

Воистину причудливое смешение принцев и нищих, друзей и врагов, патриотов и авантюристов. И чаще всех прочих привлекало мой взор лицо, оставшееся для меня такой же непостижимой загадкой, как тогда, так и тем утром одиннадцатого января, через четыре года после описываемых событий, когда я склонился над ним в Чизлхерсте[26].

Наполеон III, человек с взглядом, который никто не мог прочитать, эта спокойная, погруженная в себя загадка, прошествовал по нефу вдоль выстроившихся в ряды солдат, и религиозная часть сегодняшних торжеств закончилась. Париж обещал пребывать en fête[27] до темноты, а ночью невиданной роскоши фейерверк завершал празднование. Не найти сердца более отзывчивого веселью чем то, что бьется под тесным жилетом мелкого французского буржуа. Если не считать изящного корсажа его супруги. Даже сквозь толстые стены церкви до нас доносились радостные вопли толпы.

Когда император вышел, мы тоже потянулись к дверям, поздравляя и обнимая друг друга, смеясь и плача одновременно.

Кто-то ухватил меня за руку.

– Вы англичанин? – воскликнул незнакомец.

– Да.

– Тогда позвольте обнять вас.

Мы обнялись.

– Ватерлоо (у него прозвучало как «Ваттерло») забыто. Оно погребено в Крыму, – вскричал темпераментный сын Галлии. Это был дородный мужчина, щедро подкрепившийся за завтраком чесноком.

– Так и есть, – подтвердил я.

Мы обнялись снова. Потом я потихоньку избавился от него. В это время было приятно, но невыгодно быть англичанином, поэтому Джон Тернер, одетый как истый парижанин, молча ретировался в сторонку. Многие из присутствующих тоже выразили желание похоронить Ватерлоо, но мне удалось свести погребальную церемонию к простому рукопожатию.

– Vive l,Empereur! – поднялся крик. – Да здравствует император!

Я орал громче всех. Что бы вы ни думали, но соглашаться с толпой – мудрый поступок.

На ступеньках храма я нашел поджидающего меня Джона Тернера.

– Наобнимались со своим новым приятелем? – спросил он меня с прямотой, проистекавшей, возможно, из одышки. Впрочем, в силу той или иной причины откровенность вошла в привычку у этих хорошо откормленных философов.

– Мы предавали забвению Ватерлоо, – ответил я.

Взрыв веселого смеха заставил нас обернуться. Смех не относился ко мне и явно был порожден инцидентом, ускользнувшим от нашего внимания. Но не факт радостного хохота заставил меня крутануться на месте, как подстреленного. Причиной был сам голос. Звучала в нем родственная моей душе нотка, которую, казалось, я знаю уже тысячу лет, но ни разу не слышал до этого момента. Странное дело, чтобы человек, проживший тридцать с лишним лет и повидавший мир, подумает читатель, реагировал с такой готовностью и даже с охотой на подобный пустяк.

Но как ни странно, все было именно так. Я будто знал этот голос всю жизнь, а ведь речь шла всего лишь о беззаботном смехе юной девушки.

Приходилось вам слышать, как сквозь гомон школьной комнаты прорезается вдруг среди детского щебетанья совсем не девическая, а вполне взрослая уже нотка?

Я уловил теперь такую вот нотку и повернулся. Издавшая ее особа стояла на расстоянии вытянутой руки от меня. Она была высокой и стройной, свежей своей незрелостью напомнив мне первые весенние цветы в родном норфолкском лесу. Подобно цветку было и ее личико: удлиненное как бутон, со свежими лепестками юности, здоровья и благополучия. Самые озорные глаза в целом свете были устремлены на стоявшего рядом пожилого господина. Радостный, полный счастья взгляд невинной молодости. И все же за обличьем девушки мне открылась женщина. Я видел грациозную даму, знающую жизнь, но оставшуюся чистой, изучающую добро и зло с целью помнить только первое. Ибо познание добра и зла подобно вакцине, что провоцирует болезнь только в организме, подточенном уже скрытой болезнью.

– Идемте. – Джон Тернер взял меня под руку. – Похоже, никто больше не собирается забывать Ватерлоо.

Мы прошли несколько шагов. Потом я остановился.

– А что это за юная леди спускалась по ступенькам позади нас?

Джон обернулся через плечо и хрюкнул.

– Старик де Клериси и его дочка, – ответил он. – Одно из семейств слишком древних, чтобы идти в ногу со временем.

Мы прошли еще немного.

– Это шанс для вас, – прошептал мой спутник. – Ему требуется секретарь.

– Неужели? – воскликнул я, замерев. – Так представьте меня!

– Только не я.

– Почему?

– Не могу представлять человека, прибывшего из-за моря в ящике для пианино, – ответил банкир со смехом, заставившим меня вспомнить, что передо мной человек, имеющий в Париже положение, тогда как я всего лишь бродяга и никчемный прожигатель жизни.

– Тогда я представлюсь сам, – вырвалось у меня.