Русскоговорящий - Денис Гуцко

— Да чё напираете, блин!

— Можно заходить?

— Пригласят!

— Так холодно же…

Девушка-с-макияжем уже почти вошла, её хмурые коллеги двинулись следом, но кто-то пробубнил:

— Пригласят… Когда пригласят-то? Уж полчаса, как работать должны.

И она, отодвинув своих стремительным рубленым жестом, вынырнула обратно, зорко оглядела толпу:

— Кто тут умный у нас такой? А?!

Никто не отзывался.

Но взгляд её безошибочно выудил из плотных шеренг чёрный потёртый берет, очки с обмотанной грязным лейкопластырем дужкой, дикорастущие усы под посиневшим носом. Она тяжело кивнула и скрылась в помещении. Толпа стянулась к открытой двери.

— М-да, — сказал мужик из «восьмёрки» чёрному берету. — Она тебя запеленговала. Мой тебе совет, мужик: иди домой, и раньше, чем через неделю не приходи. Может, забудет.

— Тьфу ты, будь оно неладно! — берет постоял в раздумье и тронулся прочь.

Пригласили в начале одиннадцатого. Вяло переругиваясь, люди потащились по холлу и, разделившись на три потока, дальше по узеньким коридорам, увешанным плакатами, листами, листочками. Высмотрев нужный кабинет, оседали здесь, налипали на стену, врубались плечом в дверной косяк.

Мочевой пузырь давил на глазные яблоки. Шмат людей, втиснутый между стен, источал усталость и панику, вялотекущую, подспудную, но готовую пыхнуть по первому же поводу. Митя нюхал меховой воротник, неожиданно пахнущий пивом, о колено его как плавник большой рыбы бился дипломат. Из множества ощущений, наполнивших его, только одно было приятно: основательно подмороженные ягодицы оттаивали у батареи.

— Третий день не могу попасть.

— У вас что?

— Ребёнок. Надо срочно гражданство оформить. А они запрос теперь делают по месту рождения.

— Зачем?

— Кто ж их знает… Вы можете это понять? Я не могу это понять. А он у меня во Владивостоке родился. Представляете, сколько времени уйдёт, пока эти напишут, а те ответят… А его пригласили по обмену на три месяца. Если за месяц не управимся…

— Ну, это вам к начальнику надо.

— Думаете?

— Знаю.

Митя решил к начальнику сегодня не идти. Решил — безо всякой на то причины, наобум, как в незнакомой карточной игре — начать с малого, с инспектора по гражданству. Ему понравилось название, веское и категоричное: Инспектор По Гражданству. «Инспектор Такой-то. Предъявите-ка ваше гражданство!».

Они стояли у двери номер «два» минут двадцать, но никто не звал их вовнутрь. Мочевой пузырь висел в нём чугунным якорем на тоненькой леске. Скоро терпеть стало совсем невозможно.

— Извините, а где тут туалет?

— Шутишь? Какой туалет? Вишь, даже стульев нет, чтоб присесть. Туалет ему где!

Через некоторое время открылась дверь. Открылась с размаху, и как ложка о холодец, чавкнула о толпу. Никто не издал ни звука.

— Разошлись! — рявкнул из-за приоткрытой двери знакомый голос. — Дорогу дайте!

Она вышла прямиком на чью-то ногу.

— Да убери свои чувяки, дай пройти!

Движения были нарочито резкие и свободные. В руках у неё был чайник. Она рассекла толпу и скрылась за поворотом.

— Кохда ж пустють?

— А вы спросите.

— Вот сами и спросити.

— Спросите, вы же ближе к двери.

— Я пропущу, колы надо. Пропустить?

— Да ладно, стойте уже. Сами ноют, а сами спросить не могут.

«Почему я оказался здесь? Почему, как ни сопротивляйся, всё равно тебя отыщут, вынут, встряхнут и сунут в самую гущу, в ряд, в колонну, в злые потные очереди? Православные, советский народ, россияне, — а будет одно и тоже: толпа, Ходынка, очередь. Бесконечная очередь за нормальной жизнью».

Митю мутило тяжёлым, тупым возмущением. В узком коридоре стояла зудящая тишина. Спрессованные люди молчали. Говорить здесь было так же опасно, как курить на бензоколонке. Потели и молчали.

Она вернулась — так же размашисто, цепляя локтями и расплёскивая из чайника. Митя преградил ей дорогу.

— Извините, когда приём начнётся?

Она была бы симпатична, если б не крикливая косметика и этот взгляд. Ровный плоский блеск оптических приборов: к микроскопу приклеили ресницы и подвесили вишнёвые губы. Не смотрит, а осматривает. Проворачивает окуляры.

— Уже, кажется, давно время приёма?

Окуляры скрылись под ресницами, сверкнули ещё раз — она обогнула Митю и вошла в кабинет.

— Чай будут пить.

— Чтоб им захлебнуться.

Сзади Митю толкали входящие и выходящие. Инспектором по гражданству оказалась именно она. Пока она говорила по телефону с гостившей у неё подругой, забывшей на холодильнике свой мобильник, Митя нервно огляделся. Ему совсем не интересен был этот пропахший дезодорантами кабинет. Но в туалет хотелось неимоверно, и дожидаясь внимания инспектора по гражданству нужно было чем-то отвлечься. В кабинете номер «два» принимали четыре инспектора. Молодые девушки. Стульев перед их столами не было, так что посетители оставались стоять. То и дело они наклонялись, чтобы положить какую-нибудь бумажку. Те, кто плохо слышал, и вовсе не распрямлялись, так и зависали в полусогнутом состоянии, целясь ухом в направлении инспекторских голов, чтобы не дай бог ничего не пропустить.

Наконец, она повесила трубку и села, положив скрещённые руки на стол. В вырезе её кофты вздувались и раздавливались друг о друга два белых купола. Но ни одной мужской мысли они в Мите не породили, как если бы из кофточки выглядывали гипсовые шары, абстрактные геометрические фигуры.

— Вот, — он неслышно вздохнул и выложил паспорт. Говорить нужно было быстро. И не только из-за острых позывов в низу живота. Ведь он в казённом заведении. Он проситель. А хороший проситель проворен как голодная мышь — совсем недавно Митя имел возможность освежить это почти забытое советское знание. Заранее готовьтесь к входу, товарищи. Просите быстро, не задерживайте движения.

Она взяла паспорт, начала торопливо листать.

— У меня вкладыша нет, а прописка в девяносто втором была временная, а вообще я здесь живу с восемьдесят седьмого, я учился здесь, в университете, в армии отслужил…

Чем дальше он говорил, тем противнее становился самому себе. Все обязательные метаморфозы были налицо: спина ссутулилась, интеллект угас, и в горле рождались какие-то писки, которые нужно было с ходу переводить на человеческий язык. Пробовал кашлять, басить, но ничего не получалось. Сами слова, которые он произносил, стоя здесь после многочасового ожидания сначала на ледяном ветру, потом в потной тесноте, с холодными ступнями и гудящим мочевым пузырём, невозможно было произносить иначе.