Самая желанная - Мэри Джо Патни

А Джоффри сделал для всех взрослых, включая Джервейза, рождественские открытки из яркой цветной бумаги, как мальчиков учили в школе, и на каждом написал своим каллиграфическим почерком праздничные пожелания. Джервейз неожиданно для себя был тронут и самой этой идеей, и искренней улыбкой благожелательного ребенка.

После общего обеда слуг отпустили праздновать в зале для прислуги, а хозяин поместья и его гости остались в гостиной, где стали играть в рождественские игры вроде «львиного зева». Джервейз, не знавший в своем обеспеченном и одиноком детстве этих простых, но забавных игр, сейчас по-настоящему веселился, напевая вместе с Джоффри, обучавшим несведущего взрослого песенке из рождественской игры: «Своим горячим языком многих-многих обожжет веселый дракон!»

Для большинства людей это были самые обычные рождественские развлечения, но Джервейзу все было в новинку и он искренне удивлялся каждой очередной забаве. Все весело смеялись, рассказывали разные истории, пили горячий пунш и ели теплые пирожные из рассыпчатого песочного теста с цукатами и пряностями. Эдит оказалась на удивление хорошей рассказчицей. Она в одиночку разыгрывала спектакли, с которыми когда-то выступали странствующие актеры, и говорила то за святого Георгия, то за турецкого рыцаря, то за Имбирные Штаны, и все слушали ее, затаив дыхание. В канун Рождества не надо было ложиться спать в определенное время, и Джоффри, в конце концов, заснул, положив голову на колени матери. Причем в детскую его отнес Джервейз, а потом виконт отнес в постель и Диану, но от нее не ушел, а остался. Они снова смеялись и дарили друг другу наслаждение, празднуя торжество жизни самым древним способом.

Время летело незаметно, день проходил за днем, и Диана никогда еще не видела Джервейза таким раскованным. Прежде виконт был сдержан и прикасался к ней только с желанием, а теперь, когда они оставались одни, становился необыкновенно нежным, хотя на публике по-прежнему соблюдал все правила приличия. Ему нравилось, когда Диана находилась рядом, и по утрам, когда он изучал депеши, доставленные ему из Лондона, она занималась уроками с Джоффри, сидя в другом конце библиотеки и оставаясь в поле его зрения.

Джервейз всецело погружался в работу, но иногда, почувствовав на себе его взгляд, Диана поднимала голову и не видела в наблюдавших за ней серых глазах ни холода, ни настороженности – только нежность. Их разделяло пространство библиотеки, но в такие минуты у нее возникало ощущение, что он протягивал к ней руку и ласкал ее. Когда же Диана играла на фортепиано в музыкальной комнате, то не раз замечала, что Джервейз любовался ею, получая удовольствие не только от ее игры.

Если погода была сухая, они вместе катались верхом, и через две недели Джоффри, сияющий от гордости, стал ездить вместе с ними на своем пони. Эдит – ей гораздо больше нравилось в провинции, чем на лондонских улицах, – подолгу гуляла в парке, а Мадлен, принимавшая каждое мгновение жизни как подарок, была безмятежна и счастлива. Все вполне устраивало и Диану, и ей хотелось оставаться в Обинвуде как можно дольше, но, увы, дни пролетали неумолимо – один за другим.

Прошли двенадцать дней Рождества, во время которых каждый ежедневно съедал по маленькому пирожку с пряностями, что сулило удачу в наступающем году. Потом разобрали украшения, а ветки торжественно сожгли, и вот уже, слишком скоро, они складывали вещи, готовясь к отъезду.

Ночью, накануне дня, на который был назначен их отъезд, пошел снег. И это был не короткий снегопад, какие случались в начале зимы, – на сей раз снег, покрывавший всю землю, все шел и шел сплошной пеленой. Джоффри уже отправили спать, Мадлен и Эдит тактично удалились, а Джервейз с Дианой не находили себе места – обоим не хотелось, чтобы заканчивался их последний день в поместье. В конце концов Джервейз предложил выйти на прогулку.

Они неторопливо шли по огороженному саду, и на фоне белой земли кустарник живой изгороди казался абсолютно черным. Ветра не было, поэтому холод не чувствовался, и они медленно шагали в полной тишине, словно северные Адам и Ева, одни в начале времен. Джервейзу всегда нравился падающий снег, особенно ночью, когда малейший проблеск света наполнял тьму серебристым сиянием.

Диана спросила, не помешает ли им погода уехать из Обинвуда. Джервейз покачал головой.

– Вряд ли. Снежный покров на земле всего в несколько дюймов, и снегопад, кажется, слабеет. К середине ночи, возможно, и вовсе прекратится. Вероятно, будет по-прежнему холодно, так что земля должна быть твердой и ехать в карете будет удобно.

Диана подставила лицо снегу и, чувствуя, как падают снежные хлопья, восторженно рассмеялась – как ребенок. Джервейз же снова поразился ее удивительной красоте, от которой – при взгляде на нее – даже сердце щемило. Ее прекрасное личико в форме сердечка обрамлял капюшон винно-красной бархатной накидки, которую он подарил ей на Рождество. Накидка была сшита специально по его заказу и подбита роскошным мехом русского соболя, таким же теплым и изысканным, как сама Диана. На протяжении последних недель она принадлежала ему одному, и внезапно мысль о том, что, возможно, придется делить ее с кем-то в Лондоне, стала невыносимой.

Здесь, в глубине сада, они были совсем одни, и Джервейз, остановившись, повернулся к Диане и заключил ее в жаркие объятия. Раньше он думал, что со временем острота ощущений притупится, а страсть постепенно сойдет на нет, но получилось совсем наоборот. Проводя со своей любовницей дни и ночи, он желал ее еще сильнее. В ту ночь, когда они впервые занимались любовью, он хотел страстью привязать ее к себе, но потом ему пришлось отказаться от этого желания и он смирился с мыслью, что она, куртизанка, дарит свои милости тому, кому пожелает. Но теперь Джервейз больше не желал с этим мириться и собирался использовать все возможные средства, чтобы сделать ее по-настоящему своей.

Диана крепко прижималась к нему, отвечая на его поцелуй, и ей, так же как и ему, не хотелось, чтобы эта недолгая волшебная идиллия заканчивалась Ее глаза были закрыты, а на длинных темных ресницах блестели крошечные снежинки. Ночь была довольно холодной, но там, где они прикасались друг к другу, полыхал огонь.

По-прежнему обнимая Диану, Джервейз стащил правую перчатку и, опустив руку, сунул ее под накидку и под струящийся шелк платья. Он накрыл ладонью ее грудь, и сосок тотчас отвердел. Диана же, затаив дыхание, прижалась к нему еще крепче. Джервейз стал осторожно ласкать ее, чувствуя, как она трепещет в ответ, потом опустил руку ниже и провел ладонью по бедру, наконец, коснулся чувствительного местечка между ног.

…Прижимаясь спиной к дереву, она с готовностью отдавалась ему, а Джервейз слегка сходил с ума от желания – пожалуй, даже больше, чем слегка. В какой-то момент он прошептал ей на ухо:

– Диана, я хочу, чтобы вы были моей, только моей. Пообещаете?..

Ее сознание было затуманено страстью, но все же она осознала, что Джервейз использовал страсть как средство добиться от нее обещания, которое она давать не хотела. Но неужели он всерьез полагал, что мог поработить ее таким способом? Как говорила Мадлен, половое влечение – обоюдоострое оружие, и поэтому…