Лонтано - Жан-Кристоф Гранже

– Надо подождать капитана корабля, – сказал он, возвращаясь к ним.

– Идем, – бросил Эрван, у которого начали сдавать нервы. – Он нас догонит.

Солдаты мгновенно заступили дорогу, взяв их на прицел. В ту же секунду Верни и Аршамбо выхватили свое оружие. Жестокость сцены усугублялась пламенеющими лампами.

– Всем успокоиться!

Взгляды обратились в сторону голоса, который перекрыл шум волн. Человек в темной парке вырисовывался на алом фоне. Невысокий, лет пятидесяти, без эскорта и знаков отличия: Эрван догадался, кто перед ним.

– Капитан корабля Мартен, – подтвердил тот. – Вы полагаете, что можете вот так являться на «Шарль де Голль»? Кем вы себя возомнили?

Эрван представился и пояснил сложившуюся ситуацию, приблизительно повторив речь Верни, но более сдержанно и обстоятельно. Офицер не ответил. Стрелки-коммандос сгруппировались вокруг него, не опуская оружия.

– Что вы хотите услышать от адмирала? – спросил он наконец.

В распахнутый портал ветер задувал с такой силой, что человеческие голоса казались случайным шумом в ночи. Однако Мартен не повысил тона. Хозяин места, хозяин бури.

– Тайна следствия, – сухо парировал Эрван. – Полагаю, адмирал достаточно большой мальчик, чтобы ответить на наши вопросы или послать нас подальше, если ему будет угодно.

Он перешел на дружеский тон, чтобы разбить лед, – попытка провалилась. Человек в парке хранил молчание, заложив руки за спину. Стрелки по-прежнему держали непрошеных гостей на мушке.

– Это связано с морским офицером Фразье?

Итак, новости их обогнали. Молодой моряк наверняка сбежал с авианосца, чтобы донести свое свидетельство. Но Эрван был уверен, что никто здесь не в курсе его содержания.

– Сожалею, но ничего не могу сказать. Мы должны увидеть адмирала.

– Сейчас три часа ночи.

– Если уж мы прибыли в такой час, то, значит, речь идет о…

– Состояние его здоровья не позволяет ему вас принять.

– Вот что я предлагаю: мы не будем проводить беседу этой ночью, но, по крайней мере, изложим просьбу. Побеспокоим его всего на несколько минут, чтобы предупредить, и пусть он сам выберет время для разговора. Если он сможет принять нас завтра утром, мы подождем на борту.

– А если он спит?

Эти прозаические детали выдавали истинное положение вещей: для всех Ди Греко был всего лишь больным стариком, агонизирующей легендой.

– Во время нашей первой встречи, – сблефовал Эрван, – адмирал говорил о своей бессоннице. Не думаю, что мы нарушим его покой. – Он улыбнулся. – Наверняка он наблюдает за бурей через персональный иллюминатор.

Снова непринужденное замечание, и снова провал: в таком тоне не говорят об августейшей персоне. Офицер бросил взгляд на своих людей, по-прежнему сохраняющих боевую стойку. Один-единственный жест, и моряки опустили оружие.

– Десять минут. Строго по часам. Я сам провожу вас.

Коридоры. Лифт. Красные лампы. Внутри сооружения о буре ничто не напоминало, но Эрван еще ощущал соленую воду в глубине своих карманов и вибрацию пляшущего на волнах поплавка в крови. Он словно пропитался морем, его яростью.

Второй лифт. Новый коридор. У адмиральского порога эскорт расступился, предоставляя полицейскому возможность самому постучать, – в конце концов, это его идея. Что он и исполнил на манер судебного исполнителя, явившегося наложить арест.

Никакого ответа.

Он постучал еще раз, сильнее.

Опять нет ответа.

Эрван опустил глаза. Под дверью полоска света. Он переглянулся с капитаном корабля. Они поняли друг друга.

– У нас есть отмычка.

По знаку шефа один из военных достал связку ключей и открыл замок. После секундной заминки Эрван зашел в каюту, положив руку на свое оружие.

Горели потолочные светильники. Все оставалось в том же порядке – то есть в беспорядке, – что и в первый раз. Стопки папок, свернутые карты, переполненные шкафы.

Сидевший за письменным столом, рядом с иллюминатором, составлявшим его «единственную привилегию», Ди Греко был изуродован. Пуля пробила его черепную коробку, и мозги разметало по стене позади него.

На адмирале по-прежнему был форменный синий пиджак без знаков отличия. Рука еще сжимала оружие, которое он использовал, чтобы распрощаться с жизнью: «Беретта-92G» из нержавеющей стали, которую Эрван хорошо знал, – это было его служебное оружие в опербригаде. Подойдя, он констатировал, что кровь еще не высохла: самоубийство произошло не более часа назад, значит когда они уже вышли в море. Его предупредили? Знал ли он, что рано или поздно его арестуют?

Эрван испытывал смешанные чувства. Это самоубийство сочтут признанием. Дело закроют как можно быстрее. В то же время исчезла надежда получить ответы. Какой мотив? Каковы обстоятельства? Как такое могло случиться?

Он подошел посмотреть, не оставил ли Ди Греко прощальной записки.

Она оказалась на столе: сложенный листок, покрытый крошечными капельками крови. Эрван встал рядом с мертвецом, чтобы читать под тем же углом, что и писалось, и развернул листок. Долговязый Больной написал только одно слово, заглавными буквами:

ЛОНТАНО

– НАМ-МЬОХО-РЕНГЕ-КЬО… Нам-мьохо-ренге-кьо… Нам-мьохо-ренге-кьо…

Лоик тихо бормотал «Сутру лотоса» в японской версии Нитирэна.[77]Эта главная фраза, которая содержала всю сутру целиком, часто вдохновляла его в самых тяжелых ситуациях. Он не спал, а испытания только начались. После задержания ему предстоит явка в суд, потом медицинская экспертиза и, почему бы нет, временное заключение. Двенадцать граммов снежка – прямая дорожка в предвариловку.

Не считая настоящего наказания: немедленного подтверждения тех обвинений, которые выдвинула против него София и ее сучка-адвокатесса ради получения срочного судебного предписания. У него отберут детей, он сможет видеть их всего несколько часов в месяц, и то с полицейским за спиной в качестве няни.

– Нам-мьохо-ренге-кьо… Нам-мьохо-ренге-кьо…

Несмотря на все усилия, в этой мерзкой стеклянной клетке ему не удавалось достичь пустоты рассудка. Чисто прагматические вопросы пульсировали в висках: кто его сдал? Вчерашний дилер? Мстительные негры? Не похоже ни на того, ни на других.

София представлялась идеальной подозреваемой. Он прикрыл глаза и оттолкнул волну ненависти, готовую затопить его. Для буддиста ненависть и любовь стоят друг друга, а он должен выйти из круга страстей, какими бы они ни были.