Рябиновый мед. Августина - Алина Знаменская

Батюшка вышел из библиотеки и сразу же увидел Данилу Круглова, выходящего из собора. Вид у Данилы Фроловича был суровый, сосредоточенный.

— Добрый день, батюшка, — буркнул он, явно намереваясь избежать разговора и юркнуть мимо отца Сергия в ворота.

— Добрый. Две субботы, Данила Фролыч, не видел вас на причастии. Беспокоился — не заболели, часом?

Данила Фролович в сердцах махнул рукой:

— Кабы заболел! Так ведь нет, батюшка, здоров как бык. А вот дочка-то моя любезная… удружила.

— Что случилось, Данила Фролыч? Могу ли я чем помочь?

— В армию надумала сбежать! Хотели вы этого? Собрала узелок, мы с матерью не видали, когда она и из дому-то улизнула! Записку-то на другой день в чулане нашли. Я к исправнику. А сам обещание дал — ежели найдется дочка-то, молебен Пресвятой Деве закажу.

— Ну так нашли?

— Нашли. Хорошо, знакомый в ярославской полиции — Богдан Аполлонович Сычев — помог. С поезда сняли! Так я уж скорей в собор — молебен дьячку заказал и на нужды причта две ассигнации оставил.

— А что ж Соня-то?

— Под домашним арестом Соня. Уж я ей… Дома сидит, братья приглядывают. Вот так вот, отец Сергий, — ростишь детей-то, а они…

— С Божьей помощью, Данила Фролыч, все образуется.

— Дай-то Бог…

Отслужив вечерню, отец Сергий шел домой и все время помнил о письме, которое нес жене.

В госпитале, устроенном в имении «Осинки» близ Петербурга, принимали раненых. Подводы, наводнившие господский двор, были до отказа забиты изувеченными, наскоро перевязанными солдатами. Главный врач госпиталя ходил от подводы к подводе, отдавал распоряжения, следил за разгрузкой раненых. Стояла поздняя осень. Снег, выпавший в ночь, едва прикрыл густо насыпанные в саду листья, а во дворе так и вовсе был живо превращен в грязную жижу копытами лошадей и колесами телег. На балконе, выходящем во двор, в плетеном кресле сидела старая барыня, укутанная в плед, и внимательно наблюдала за происходящим. На первый взгляд могло показаться, что старушка из праздного любопытства старости предается этому занятию. Однако барыня принимала живое участие в событии сегодняшнего дня, отдавая дельные приказания тем, кто находился позади нее в комнате.

— Диван снесите вниз, — не поворачивая головы, приказывала она. — И одеяла возьмите в холодной, отдайте тоже.

Позади нее, в комнате, которая теперь служила столовой, сидела не менее старая ключница и, наблюдая за работой прислуги, состоящей из старого конюха и поварихи, ворчала себе под нос:

— Ага. Все им отдайте. Пусть хозяйское добро-то перепортют. Вон стул-то венский поломали — мало! Одеялы отдай, как же.

— Не бухти, Нюся. Отдай.

Ключница с шумом поднялась и, гремя связкой ключей, отправилась в холодную за одеялами. Сердито достала из шкафа несколько шерстяных одеял, вздохнула, одно, которое получше, вернула на место. Продолжая ворчать, спустилась на первый этаж.

Просторная зала внизу, служившая прежде гостиной, была сплошь заставлена походными кроватями, на которых стонали, бредили, корчились от боли изувеченные мужики. В прежнем кабинете была устроена операционная, где уже несколько дней шла непрерывная работа. Ключница прошла мимо операционной и остановилась у офицерской палаты. Здесь лежал народ почище. Уж по крайней мере можно было надеяться, что здесь нет вшей.

— Вот. Барыня одеяла передала, — сказала она угрюмо раненому, лежавшему ближе к двери.

— Благодарствуйте, тетенька.

— Кому тетенька, а кому и Анисья Саввишна.

Она развернулась и шаркающей походкой направилась назад. В зале, где разместили новеньких и где невыносимо воняло кровью, потом, махоркой и грязными портянками, от одной койки к другой двигалась девушка в длинном темно-синем платье и в белом, как у монахини, платке сестры милосердия. Девушка наклонялась к раненым, поила их водой, меняла повязки, что-то поправляла, относила, приносила и вновь кружилась по палате от одного к другому.

— Тина! — позвала ее ключница. Девушка оглянулась, подошла.

— Чего ты, Саввишна?

— Снова барыня добро отдала. Одеяла теплые. Ну пошто, скажи на милость, им наши одеяла? Поговорила бы ты, Тиночка, с барыней. Твое добро-то раздает.

— Не говори глупостей, Саввишна. Война ведь.

— Это теперь война. А потом? Ты об ребенке подумала?

— Ты иди, Саввишна. Некогда мне. Тяжелораненых полно привезли, не видишь?

— Вижу. Обратно до ночи с ними провозишься? Сама-то с ног падаешь, поди?

— Ничего.

Саввишна оказалась права — девушка освободилась только к ночи. С трудом передвигая ноги, приковыляла наверх. Первым делом в пустующей холодной сняла с себя одежду, которая насквозь пропиталась запахами госпиталя. Здесь же стоял приготовленный Саввишной таз с водой. Вымылась, надела домашнее платье. Расчесала коротко подстриженные волосы, которые сразу же легли волной у щеки. В поставленном у стены, принесенном из бывшей гостиной зеркале она увидела свое похудевшее лицо с темными кругами у глаз.

«А мне идет», — невесело подумала она, разглядывая в зеркале свое новое, изменившееся за последний год отражение. Исчез смуглый румянец, придававший прежде ее лицу свежую живость, исчез и блеск ожидания в глазах. Зато теперь, бледная и усталая, она приобрела некоторую утонченность, которой, как сама считала, прежде недоставало.

— Ну и зачем? — спросила она свое отражение. — Для кого?

Она сложила госпитальное обмундирование на стул — с тем чтобы утром вновь надеть его.

— Тина, иди же пить чай! — донеслось из столовой. Девушка вышла и увидела старушку в капоте, восседающую в своем кресле теперь у самовара.

— Софья Аркадьевна! Вы опять не ложитесь? Я же говорила, не стоит меня дожидаться…

— Я тоже говорила тебе — называй меня бабушкой. И еще, я все равно не могу спать. Так уж доставь мне такое удовольствие, дай посидеть с тобой.

— Ну хорошо.

Девушка села рядом со старушкой, разрешив той налить себе чаю, подвинуть пирожки. И хотя глаза слипались от усталости, она заставила себя поесть и выпить горячего чаю со сливками.

— И все же я настаиваю, Тиночка, чтобы ты работала хотя бы до обеда.

— Так и будет, бабушка, просто сегодня не совсем обычный день. Вы же видели?

— Конечно, я все видела. Эти несчастные…

— Они являются к нам, как люди из другого мира, — задумчиво проговорила девушка, глядя в чашку. — В рваных прожженных шинелях, обросшие щетиной, с черными руками и лицами — закопченными или обмороженными, — изможденные. Некоторые причитают, охают, ахают, ругаются, некоторые угрюмо молчат. И все они, бабушка, после того как их накормят и обработают, начинают без конца спать в самых неудобных позах… Что же это такое? Кому нужна эта война?