Рябиновый мед. Августина - Алина Знаменская

Володя писал о войне бодро, легким слогом. Он описывал походный марш, которым полк его переправлялся из одного пункта в другой.

Впереди на конях: командир полка, штабные офицеры, старший врач. За ними — наша команда музыкантов — пешая. Дальше — батальоны: первый, второй и т. д. Оглянешься — и не видишь конца густым, широким массам солдат. Идем 45 минут, затем 5 или 10 отдых. Солдаты сидят или лежат на тех местах, где остановились. Мы спешиваемся, разминаем ноги. Слышится команда «Подъем!». Все строятся и идут дальше. Во время движения, когда чувствуется, что солдаты начинают уставать, командир полка дает знак — играть музыке. Сразу начинается громко наш походный марш. Громкие звуки музыки покрывают все другие, они захватывают, вливают бодрость в уставшее тело. В душевном подъеме возникает готовность все преодолеть. Только здесь, на фронте, я ощутил по-настоящему, какое значение имеет в армии музыка.

— Что же он ничего о себе не пишет? — огорченно спросила Соня.

— Ты знаешь, Софи, мне кажется, Володя пишет только хорошее, чтобы не огорчать родителей. Он их всячески подбадривает, знает, что им тяжело. Другое дело — Артем. Тот работает в госпитале, он волей-неволей касается ужасного. Вот недавно обмолвился — «участились случаи самострелов среди солдат».

— Самострелов?

— Это когда солдат отстреливает сам себе пальцы на руке, чтобы не воевать.

— Кошмар!

— Мы можем только догадываться, что им приходится испытывать там…

— Мари… знаешь, я хочу тебе признаться в одной вещи. — Софи оглянулась на дверь, Маша придвинулась ближе к подруге. — Я долго думала о том, что сейчас война и все они… солдаты, офицеры… Все они испытывают лишения, а мы сидим здесь…

— Я понимаю, о чем ты, — подхватила Маша. — Но что мы можем? Ведь не можем мы с тобой отправиться воевать?

Соня вздохнула:

— Конечно, воевать нас не возьмут. Но я читала в газетке, в Петербурге открыли курсы сестер милосердия. Я бы смогла! Если бы только отец…

— Соня, об этом не может быть и речи. Данила Фролыч ни за что тебя не отпустит, ты сама это знаешь.

— И все же есть случаи, когда женщины воюют наравне с мужчинами!

— Софи, даже не думай об этом!

Соня покраснела от досады. Подруга права. Тысячу раз права. Отец суров и не потерпит никакого своеволия. Он откупил от мобилизации старшего сына, и теперь то же предстояло со средним. Вчера, не стесняясь начальника воинской команды, отец на площади возле своего трактира ругал воинских начальников, великого князя и германского кайзера заодно:

— Они пирог не поделят, а я — свое отдай? Благо бы воевать умели, губошлепы! Развели тягомотину! Тянут резину!

Вечером к Кругловым заявился новый исправник, пенял отцу за его неосторожные слова и предупредил:

— Впредь поаккуратней бы, Данила Фролыч. Вы, конечно, человек в городе значительный, но и время теперь особенное. Как бы чего не вышло…

— А мне время не указ! — отрезал отец. — Что думаю, то и говорю. В чужой стране нечего делать, а в своей делов невпроворот! Довоюемся, скоро жрать нечего будет! По миру пойдем! Обнищала Рассея донекуда! Сколь еще в войну-то играть станем?

— Ну, вы-то, Данила Фролыч, не скоро по миру-то пойдете, — усмехнулся исправник, разглаживая усы. — Ваши-то дела небось в порядке?

— Потому, что я — хозяин и свои интересы блюду. А в войне Антанты, господин исправник, я своих интересов не вижу. Народу-то сколь положили! Мужиков-то! Скоро девку замуж не за кого отдать станет!

И здесь отец указал пальцем на нее, на Соню. Она поставила перед гостем графин с водкой и юркнула в соседнюю комнату. Вот уж чего не любила, так это когда отец начинал разговоры с посторонними об ее замужестве. Уйти-то ушла, но далеко отходить не стала, все же интересно было послушать, поскольку исправник коснулся случая в Буженинове.

— Барыня тамошняя тоже разговоры неосторожные вела. Только дело это плохо кончилось, Данила Фролыч. Слыхали небось?

— Слыхал… — неохотно отозвался отец. — Что ж она теперь? Оправдали?

— Была отпущена под домашний арест, только того… умом тронулась от горя-то. Хозяин устроил ее в лечебницу, а сам подался то ли в Крым, то ли на воды… Замок, дорогой мой Данила Фролыч, выставлен на торги. А вы говорите — хозяин… Тоже ведь хозяйка была и за что пострадала? За язык свой.

— Каждому рот не заткнешь, — отрезал отец. — Это год назад, может, Остенмайериха что-то ляпнула по бабьей глупости, да ее в шпионки и записали скорей. А тепереча таких шпионов не переловишь, господин исправник. Все кругом войной недовольны, не я один, поди-ка. Али не так?

— Так, — согласился исправник, и по изменившемуся голосу Соня догадалась, что он пропустил рюмку водки. — Беспорядков много… Недовольства, бунты… Только ведь, дорогой Данила Фролыч, одно дело — Ванька какой-нибудь, что валенки катает, выскажется, другое дело — вы, человек всеми уважаемый… Уж я вас прошу, вы уж…

— Да ладно, — смягчился отец, — неужто я не понимаю?

Дальше разговор пошел менее внятный, но из того, что удалось услышать, Соня сделала вывод, что отец в сестры милосердия ее не отпустит ни за что.

Зато на другой день после разговора с исправником отец неожиданно собрался в Буженинове и согласился взять с собой Соню.

Поехали на санях и мчались так скоро, что у Сони щеки замерзли. Воротники снега на елях и высокие сугробы на увалах богато искрились, морозно скрипели полозья саней.

Отец сам правил и, оглядываясь на дочку, щурил глаза и весело подначивал:

— Что, Сонька, хочешь хозяйкою замка стать? Сонечка, видя хорошее расположение духа отца, засмеялась, поддержала. Любила, когда отец шутит.

— Вот куплю замок и тебе в приданое припишу. Тогда уж такого жениха тебе отыщем… Все ахнут.

Соня не слушала речи про женихов, она знала, что только одному она станет невестой. И больше ей никто не нужен. Хочет этого отец или не хочет — все равно. А в замок она напросилась, чтобы узнать хоть что-то о своей подружке Инночке. С самого лета о той не было в Любиме никаких вестей. О происходящем в замке, конечно, говорили много, но вот что стало с гувернанткой — не мог сказать никто. Теперь, сидя рядом с Машей, она вспомнила свою поездку с отцом и не знала, как рассказать подружке о том, что ей удалось узнать в Буженинове. С одной стороны, верить рассказам прислуги — никуда не годится. С другой — иных сведений все равно взять неоткуда. Поэтому…

— Маша, я с отцом ездила в Бужениново и…

— Что же ты молчишь?! Ты видела Инну?

— Нет, но я разговаривала о ней с прислугой.

— Что-то удалось узнать?

И тогда Соня честно рассказала все, как было, ничего не добавляя от себя и не приукрашивая. Когда они приехали в замок, к ним вышел управляющий и весьма неохотно согласился показать владения. Между прочим, это тот самый, бывший приказчик Карыгиных, Антип Юдаев. Пока отец смотрел верхний этаж, Соня познакомилась с ключницей, что бродила по нижнему холлу, раскладывая отраву для крыс. Эта ключница утверждала, будто бы у гувернантки были шуры-муры с архитектором. Кругом, дескать, она с ним ходила.