Арифметика войны - Олег Ермаков

Мир плоскогорья был мне понятен. И он не казался мне скучным или нищим. И когда после окончания сельской школы на семейном совете – в нем принял участие и дядя Каджир – решено было отправить меня учиться в Кабул, я, честно говоря, растерялся.

…Ты не хочешь отсюда уезжать?! Вскричал Шамс, и у него даже уши загорелись от негодования. Он сразу же предложил обмен: я ему – билет в Кабул, а он мне – ворот, лопату и все кяризы, какие только есть в этой степи!

Шамс превращался в настоящего колодезного халифу и спускался в сырую ночь подземелий, бродил в ледяной воде, орудовал кайлом и лопатой, выбирал грунт, вращая ворот с кожаным ведром, каждую минуту рискуя быть заживо погребенным под обвалом, как его дед, или столкнуться с его тенью, что еще хуже. В этих кяризах чего только нет, говорил Шамс. Разбитые кувшины, чьи-то кости, змеиные шкурки, гильзы. И того и гляди столкнешься с самим дэвом.

Шамс набивал себе шишек в тесных ходах, проливал масло, ронял веревку. А однажды упустил ведро – новое кожаное, оно унеслось, как будто кто-то вырвал его из рук! Отец влепил ему затрещину, заругался: что у тебя на уме, паршивый суслик?! Может, ты не парень? Может, тебе лучше сидеть дома с девочками и плести ковры? Он поднялся наверх, а Шамса оставил в кяризе. Но искать ведро было бессмысленно – попробуй догони! Оно уплыло уже вБагдад! Шамс смотрел вверх на черное бревно ворота, пробитого сверкающими иглами неба, прислушивался к подземной речке – и ему мерещились вздохи и шепоты, шаги и кашель. Он вспомнил, что кяризы называют минаретами наизнанку, и ему захотелось взвыть муэдзином, вывернуться наизнанку в крике. Но он лишь тихо призвал на помощь Хидра.

Время шло, ворот не скрипел, Шамс уже стучал зубами – от холода, не от страха, бояться он уже просто устал, – как вдруг раздались какие-то незнакомые голоса, потом отец окликнул его и велел набрать воды. Ворот заскрипел, вращаясь, и на веревке спускалось, со звоном ударяясь о неровные стены колодца, ведро – настоящее железное! Шамс схватил его, ощупал, зачерпнул воды из потока, дернул за веревку. Ведро поплыло вверх. Затем он наполнил его еще раз. Ну а после отец приказал ему выбираться. Брат крутил ворот, Шамс держался за веревку, шагая по стенкам кяриза вверх.

Наверху он ослеп, снова услышал чужие голоса. «Да он у вас совсем закоченел!» – «Что это вы делаете с мальчишкой?» – «Чей он?» – «Ему в школе надо сидеть, а не под землей». Отец отвечал, что сын школу уже окончил. Голос у него был скрипуч, простужен, говорил он медленно, и казалось, что в его груди ворот подымает слова на поверхность – из темных сырых глубин. А старший служит в Гардезе… Гаус Вализар.

Проморгавшись, Шамс увидел, что это солдаты. Вдалеке стоял их грузовик, у поднятого капота хлопотал шофер. Оказалось, что машиназакипела,и солдаты увидели пьющих чай иззябших кяризных мастеров. Наполнив карбюратор ледяной водой и напившись вволю, солдаты во главе с маленьким черноусым офицером уехали. Отец, его средний сын и Шамс смотрели им вслед. Машина уезжала, подпрыгивая на колдобинах и пыля, в сторону кишлака. Когда она скрылась, отец обернулся, смерил Шамса взглядом, наверняка собираясь снова изругать его, но почему-то промолчал; пегие неровные усы его пошевелились, брови поползли вверх, он смотрел уже мимо Шамса. Тот, ежась, оглянулся и вскрикнул: у колодца, прочно поблескивая на солнце, стояло железное ведро. Халифа покачал головой в испачканной глиной чалме и скрипуче сказал, что солдаты вернутся.

Но солдаты не вернулись.

В результате этих событий халифа Вализар заполучил крепкое железное ведро, а Шамс был избавлен от упреков и новых затрещин… но не от судьбы колодезного халифы. Он завидовал мне.

Вообще-то родители хотели устроить меня куда-нибудь поближе, в Газни, где жил мой дед, торговец пустинами[17], но дядя переубедил их. Кем станет Джанад после медресе? спрашивал он. Муллой или учителем в сельской школе? Одна птица, как говорится, облетает землю с Востока до Запада, а другая бегает от куста до куста – хотят ли родители, чтобы наш мальчик, наш хафиз[18], был этой жалкой птахой?! Вспомните хотя бы нашего земляка Нур Мухаммеда из племени тараки – он босой ушел в Кандагар, а потом оказался в Индии каким-то писцом и уехал в Америку государственным человеком, а сейчас – в Кабуле, и думаете, ему не во что обуться? Сын пастуха – а как высоко взлетел, пасет буквы, уважаемый человек.

Где он там будет жить? Как где?! У Змарака Кокуджана! Я ему сейчас же напишу письмо! воскликнул дядя, забыв, что даже подписывается, глядя на перстень с инициалами.

Но письмо под его диктовку было написано мною и отправлено по адресу: Кабул, Шер-Дарваз, дом часовщика Змарака Кокуджана.

Долина тонула в золотистой дымке горячего песчаного ветра, и сквозь эту завесу проступали силуэты бесчисленных домов, каких-то строений, труб, куполов, минаретов, мачт, рощ, каменистых склонов, исполинских стен и башен – открывшееся пространство казалось столь плотным и опасным, что автобус при попытке въехать в него должен был, издав последний чих-вздох, развалиться, и тогда бы Джанад, подхватив свой мешок, кинулся опрометью назад в спасительный ласковый простор родной степи, где ты загодя видишь, что там тебя поджидает через час, с кем ты столкнешься полчаса спустя и куда придешь; даже запутанные и мрачные кяризы Шамса там понятнее. А что ему делать здесь? Какой смысл в этом скопище домов?

Цель-то была: дом часовщика Змарака Кокуджана… Но Джанаду казалось, что действительно уж легче в осенней степи среди верблюжьей колючки обнаружить куст с золотыми иглами. Но и дом, в общем, мало чем отличающийся от таких же домов в их кишлаке, одноэтажный, саманный, только с застекленным большим окном справа от входа и надписью, гласящей, что здесь живет лучший часовой мастер, – этот дом был найден у подножия горы, по склону которой вверх уходили серые дома; и Джанад предстал перед Змараком Кокуджаном, безусым, но с клочкастой, казавшейся приклеенной бородой, вставным истершимся серебряным зубом и разноцветными глазами: один был черен и глубок, как лазурит вечером, другой коричневато-зелен; дядя Каджир расхваливал племянника, одаривал друга и его жену, желтолицую Мирман-Розию, скромными гостинцами; ужасался количеству всевозможных часов – от больших и увесистых, словно панцирь черепахи, до крошечных, величиной с виноградинку особенного сладкого мелкого сорта, стучавших, тикавших на стенах и прилавке мастерской (здесь можно было по сходной цене и купить подержанные часы); за чаем вспоминал дни молодости, службу и работу в Бадахшане, рассказывал о том, как пытался разбить большой фруктовый сад, потом заняться охотой… А, кстати, нельзя ли здесь продать его «Ли-Энфильд» подороже? Мирман-Розия, вносившая очередную порцию зеленого чая, пожелтела еще сильнее, услышав об оружии. Я чиню часы, степенно проговорил Змарак Кокуджан. Сейчас легко прослыть повстанцем, встряла Мирман-Розия. А мне жаль нашего короля, заявил дядя Каджир. Змарак Кокуджан ответил, что его время прошло. А стало ли лучше? спросил дядя Каджир. Вот хлеб – сколько стоит в Кабуле? Пять афгани! выпалила Мирман-Розия. Рис? Двенадцать! Сахар? Пятнадцать! Масло? Сорок два! Мирман-Розию было не остановить. Я уж не спрашиваю про дрова, сказал дядя. Восемьдесят афгани сейр[19], охотно отвечала женщина. Уф, отозвался дядя, я бы уж лучше ходил греться в чайхану за такие деньги. Хорошо еще, что наш дом не на самой горе, сказала женщина, а то бы водоносу пришлось платить вдвое… Змарак Кокуджан со стуком опустил свою пиалу, и женщина осеклась, быстро взглянула на него и вышла. Змарак Кокуджан огладил бороду и сказал, что рано еще давать оценки. Президент Дауд обещает улучшения. А ему обещают помощь немцы, и американцы, и русские. Они все помогали и королю, перебил его дядя. А президенту будут помогать охотнее, ответил Змарак Кокуджан. Это почему? спросил дядя. Помогать королю – кормить прошлое, убежденно сказал Змарак Кокуджан. Во всем мире нет уже королей. А в Иране? напомнил дядя. Трон под ним шатается, ответил Кокуджан. Дядя Каджир взглянул на Джанада, мол, видишь, что значит жить в Кабуле, мой мальчик? А Джанад со страхом думал, что скоро он здесь останется один, без дяди Каджира, без надежды на быстрое возвращение в кишлак на выжженном солнцем плоскогорье. Но дядя в своей нарядной жилетке, новой чалме, новой рубашке брата, то есть отца Джанада, пока был рядом.