Химеры Хемингуэя - Джонатон Китс

— На дикобраза?

Она покачала головой и сняла шнурок с моих пальцев.

— У эскимосов есть фигура для дикобраза, — сказала она. — Пожалуй, я смогу вспомнить. — Бечевка так плавно струилась в ее снующих руках, будто Анастасия процеживала ими воду. Она не смотрела на руки. Она смотрела на меня. Она рассмеялась над моим изумлением, когда минуты через три непрерывного плетения ее ведьмовские чары левой руки изобразили дикобраза. Фигура была абстрактной, как письмо, и такой же определенной. Она опустила взгляд, заметно пораженная собственным результатом. — Запомни, кое в чем я мастер. — Она распустила дикобраза. — А теперь сделай мне колыбель.

Нам обоим пришлось потрудиться, чтобы наша изобретательность наконец помогла мне повторить за ней. Сначала она пыталась воспользоваться терминологией, которой учил ее немецкий мальчик, формально английской, но оказавшейся за пределами наших способностей последовать ей.

— Большим и указательным пальцем правой руки, — сказала она, — тебе нужно отвести левую нижнюю нить от себя через правую… правую… это у тебя правая?

— Думаю, да.

— Ох… Тогда, наверное, через левую. — Она протащила шнурок, обвитый вокруг моей правой руки. — Вот так. — Она прихватила и сняла снизу вверх. Протянула шнурок вокруг моих пальцев, потом еще раз. Развернула меня, чтобы видеть через мое плечо. — Может, наоборот. — Она протянула руки вокруг моего тела, зажав меня. — Готово. — Снова развернула меня лицом к себе. — Видишь, как просто? — спросила она, готовясь снять с меня шнурок, чтобы сплести очередную фигуру. Она наклонилась ко мне так близко, что я мог бы невзначай ее поцеловать.

Но тут зазвонил мобильник, который вручила мне моя подруга, чтобы держать нас на связи, — во всяком случае, пока я не вручу ей обручальное кольцо. Я полез в карман, запутавшись в наших пальцах.

— Мишель? — спросил я, притягивая к уху три лишних руки. Анастасия взвизгнула. — Что это было? Нет, ничего… Я дома, как раз за покупками вышел… Да, рулет мясной покупаю, вот я где… И овощей? Каких?.. Брюссельской капусты? — Анастасия уже высвободилась из наших пут и записывала за мной. — Это все… Да, хорошо… Тебе тоже.

Я отложил телефон. Анастасия передала мне список покупок.

— Ты ей солгал, — сказала она.

— Видимо, по привычке.

— Я не знала, что другие люди… — Она выглянула в окно.

— Ты тоже на них весь день смотришь? Когда я у Мишель, а она на работе, я за многими слежу. — Я допил чай. — Я знаю их расписания, все их прихоти и странности. Я, кажется, мог бы поменяться с любым из них, и никто бы ничего не заметил.

— А ты этого когда-нибудь хотел?

— Иногда. Глядя на них через окно, подсматривая за ними, я знаю все, но ничего не понимаю. Я думал, что так смогу изучить человеческую природу, как Джейн Гудолл[40]— высших приматов.

— И?..

— И после двух таких романов я завязал. То есть я продолжал смотреть, но уже не верил, что вижу больше, чем увидел бы, сидя перед телевизором. Пожалуй, даже меньше. Вот настоящая причина, почему я бросил писать. Смирился с границами, которые нас разделяют, и их последствиями.

— И эти границы существуют, даже когда ты играешь со мной в «колыбель для кошки»?

— Еще не знаю. Наверное, нет.

— Хорошо. Со мной то же самое. И все равно я могу никогда больше не начать писать. — Она подобрала бечевку, лежавшую у моих ног. — Тебе правда нужно купить брюссельскую капусту и мясной рулет?

— Наверное, мне пора.

— Так она никогда не узнает, что ты был здесь со мной.

Снова зазвонил телефон, на этот раз ее.

— Саймон, — прошептала она. Она вложила мне в руку связанную бечевку, для сохранности, и мы расстались, как два приятеля, которых позвали по домам родители.

Мишель любила мясной рулет — он сочетался с ее стилем жизни. В горячем виде он определенно сходил за домашний, и в то же время его вполне можно было есть в холодном виде после позднего дежурства в газете. В отличие от курицы, обладавшей четко выраженной анатомией, или хот-догов, которые продавались как отдельные единицы, мясной рулет делился на порции под стать любому аппетиту. Из-за отсутствия костной структуры для него подходил весь диапазон пищевых контейнеров для хранения с максимальной компактностью, а с корочкой из кетчупа уже не требовалось неряшливости гарнира. Мясной рулет был прост в транспортировке, хранился вечно, не требовал особого внимания и был плотным, но все же не жестким. Другими словами, он, мне кажется, нравился ей, потому что напоминал наши отношения.

В тот вечер она вернулась домой рано; рулет был еще теплым, как она любила, поэтому в те дни, когда я покупал нам свежий, она покидала свой отдел новостей в шесть. Упаковку готовой брюссельской капусты я ей тоже купил, хотя бы как напоминание мне об Анастасии и времени, проведенном с ней.

— Сегодня утром я видела Стэси, — сказала Мишель у меня за спиной, пока я резал рулет. — Я провела с ней день, — преувеличила она. — Думаю, я ей на самом деле нужна.

— Они живут в старой квартире Саймона?

— Наверное. Я раньше там никогда не была.

— Даже в ту ночь, когда дожидалась Саймона у него на диване?

— Я что, тебе уже рассказывала? Совсем забыла. — Она беспомощно улыбнулась. — А ты там бывал?

— Нет.

— Так забавно. Весь дом полностью в его стиле, кроме кабинета. Там Стэси и проводит все свое время, будто квартирантка.

— И у нее другой стиль? — спросил я, передавая ей тарелку с рулетом и капустой.

— Другой? У нее вообще нет стиля. Странные книги и прочий хлам на полу, не проберешься, и одевается, как беженка. — Она отнесла свой рулет в гостиную вместе с бутылкой домашнего пива. — По-моему, с ней что-то не то, Джонатон. Серьезно.

Я прошел за ней со своей едой. Мы всегда ели в гостиной, когда ели вместе; впрочем, там же мы ели, когда ели отдельно. В отличие от столовой, где был стол, в гостиной у нас были только собственные колени, но зато там стоял телевизор, и Мишель предпочитала есть перед ним, даже когда он был выключен, сидя в кресле напротив того, куда обычно сажала меня. Сколько я ее помню, она всегда отказывалась даже думать о перемещении телевизора в столовую или стола в гостиную — ей не хотелось, чтобы кто-нибудь вдруг решил, будто нам с ней не о чем говорить. У ее родителей телевизор стоял в столовой. И она не собиралась повторять эту ошибку.

— Думаешь, Анастасия несчастлива замужем? — спросил я, стараясь, чтобы это звучало с любопытством, а не с надеждой, а главное, стараясь не выдать собственных подозрений, что дела у Анастасии хуже, чем вообще можно предположить. — Мне казалось, она боготворит Саймона.