Бабы строем не воюют - Елена Кузнецова

– Так Юлька же разогнала всех, сказала, пока мало раненных, они там сами управятся! – Анна развернулась на нижней ступеньке. – Беспокоить не велела…

– Дура она, твоя Юлька, одно слово – соплячка! – старый воин досадливо поморщился. – Лекарка-то она хорошая, а на это у нее соображения по малолетству недостает. Девки там нужны не горшки выносить, а от мыслей мрачных отвлекать, показывать: не растяпы они, что по-дурному под удар подставились, а раненые воины, уважения и заботы заслуживающие. Да твоя Анютка в новом платье, со своими глупостями и хихоньками-хахоньками сейчас для них целебнее всех лекарских отваров и мазей! Это Настена поняла бы, а у этой соплюхи пока одни только знания, понимания же никакого. Ладно, и с ней разберемся, а ты настропаляй своих девиц. Пусть причепуриваются и не нюни там распускают, не причитают, а хвостами крутят да глупости всякие щебечут… полную чепуху какую-нибудь.

М-да… Мальчишки-то по первости и злиться будут… Ну к примеру, обязательно же кто-то из девок от великого ума спросит: «А что ты чувствовал, когда увидел, что в тебя стрела летит?» А он-то наверняка и не видел! Да даже и когда попало в него, то не сразу понял, что случилось! Ну и неважно, пускай спрашивают.

– Что ж им, нарочно дурами выставляться?

– А зачем выставляться? Они дуры и есть, а отроки ничем их не умнее, да только… Как бы тебе объяснить-то, Анюта… – Филимон в задумчивости ухватился за бороду. – Понимаешь, сейчас в их жизни как бы межа прошла: до и после. Еще вчера они были просто отроки и отроковицы, смеялись, болтали, подшучивали друг над другом, ссорились, мирились, но в общем-то одинаковые были. Всего и разницы, что одни мужеского пола, а другие женского, да и то не вызрела пока разница. А теперь отроки познали нечто, чего девицам узнать не дано и никогда не придется. Боль, страх, кровь, смерть… и одоление, и смерть врага… всего и не перескажешь… да и слов таких нет.

«Ой, дядька Филимон, тебя послушать, так девки наши все поголовно от бед и забот заговорены, ничего не видели и не слышали. Ну насчет куньевских не скажу, но мои старшие уже столько пережили, что иным отрокам из лесных селищ и в страшном сне не приснится. Отца на кладбище проводили, деда безногого выхаживать мне помогали, над беспамятным братом слезы тайком утирали… Слава богу, обошлось… А ты говоришь, узнать не дано…»

Анна хотела было предложить собеседнику сойти с крыльца да сесть на лавке поудобнее, если уж настроился на серьезный разговор, но решила, что по лестнице вверх-вниз ходить ему труднее, чем просто вот так стоять, опираясь на клюку. Сама спустилась на одну ступеньку вниз, чтобы ему не приходилось неловко выворачивать голову, глядя на нее. Филимон двинулся было за ней, но, понял, что она хочет сделать, благодарно кивнул и продолжил:

– Мальцы пока об этом не знают, но, как послушают всякую чепуху девичью, начнут понимать. И загордятся, обязательно загордятся. Ничего, это не страшно, мы из них эту гордыню быстро вышибем, хотя и не всю… но не суть, не об этом речь. Девицы эту гордыню почуют, не сразу, но почуют, хотя причины не поймут. Обидятся конечно же, но, если хоть чуть-чуть ты им ума вложила, виду не покажут. А дальше уже твоя наука понадобится. Ты, да Арина, да и остальные бабы тоже… сами там смотрите, у кого лучше выйдет, объясните девкам, что они тоже сейчас познали такое, чего отрокам, да и некоторым зрелым мужам невдомек. Познали они, что значит провожать, ждать, встречать… Обихаживать раненых, оплакивать убитых… Опять же, слов таких нет, чтобы рассказать, но вы уж по-своему, по-бабьи им это растолкуете как-нибудь.

«Растолкуем, дядька Филимон, никуда не денемся… Ох и тошные же это разговоры… Легче мешки таскать, чем вытирать девчачьи слезы и отвечать на их «почему так?..»

– Вот, значит, Анюта, такая межа промеж наших воспитанников нынче пролегла. Были отроки и отроковицы, а стали будущие мужи и жены. А для того чтобы это побыстрее проявилось, как раз и требуется девичье чириканье – вроде бы и бестолковое, а на самом деле необходимое. И для тех, и для других. Оно, хошь верь, хошь не верь, а порой даже беспамятного на ноги поднимает.

Оба собеседника на некоторое время умолкли. Анна пыталась осмыслить услышанное, одновременно удивляясь тому, как в совершенно новом свете предстал перед ней старый увечный воин, а Филимон вглядывался в боярыню, словно вопрошая: «Поняла ли?» Потом, видимо получив ответ на свой невысказанный вопрос, старик спохватился:

– Да… а про Михайлу не волнуйся. – Анна встрепенулась, раскрыла было рот, но он и слова не дал сказать. – Сотник знает, что делает. Он Михайлу твоего давно себе в преемники готовит, нешто теперь все порушит? Так что все там ладно будет. Поняла? Ну так ступай себе. А я с нашими страдальцами сам уж побеседую да после все тебе и обскажу.

Незадолго до ужина Филимон через холопку вызвал боярыню из девичьей. Очень вовремя: взбудораженные приездом раненых девицы до сих пор не могли успокоиться и то и дело ошибались, нещадно перевирая слова при чтении. Даже Мария, которая давно и хорошо знала грамоту, отличилась, прочитав вместо «сущий на небеси» – «сучий», да сама подобного святотатства испугалась едва не до обморока, а Светлана, Лукерья и Ева так и вовсе чуть не все буквы позабыли. Анна уже еле сдерживалась, раздражаясь от их бестолковости; еще немного, и досталось бы девчонкам не только словесно – даром, что ли, розги в бочке замочены?

Наказав воспитанницам продолжать чтение, Анна оставила с ними Арину, а сама нарочито неспешно спустилась по лестнице, чтобы хоть немного успокоиться. Не хватало еще при старом наставнике сорваться на крик; волнений и переживаний для одного дня хватало с избытком. Филимон поджидал ее у входа. Даже сидя на лавке, он опирался на свою клюку, не в силах разогнуть спину и прислониться к нагретой за день стене. При виде согбенного старца Анна было остановилась, но тут он повернул к ней голову и тягостное наваждение рассеялось: перед боярыней опять сидел не немощный старик, а крепко битый жизнью, но острый умом и богатый опытом муж. Мало того что он не собирался рассыпаться от дряхлости, так еще и задорно, почти по-мальчишечьи улыбался, приглашающе похлопывая ладонью по лавке.

– Ну говорил же я тебе: не так уж все там и плохо… – Анна облегченно перевела дух, садясь рядом с ним. – Обычное дело: у страха глаза велики. Как мальцы выговорились да спрос воинский почуяли, так и заговорили внятно. А некоторые, оказывается, так даже и думать способны.

Наставники наши, правду сказать, наломали дров: Алексей видел же, что супротивник серьезный попался, а все одно сам на него дуром попер, да не рассчитал. Но кабы основательно ему живот распороли, не поднялся бы, а он уже вечером по нужде сам выходил, без помощи посторонней – значит, нет большой беды. Потому и оставили его там, а не сюда отослали, видать, на что-то еще годен и для чего-то нужен. Ну а Глеб и вовсе одну лишь красоту свою писаную потерял, а так ничего страшного. Да и на пользу ему, если подумать здраво; вовремя по морде схлопотать – тоже дело великое, мозги от дури знатно прочищает.

Ты запомни, не единожды еще убедишься: раненые, даже и взрослые, все в черном свете видят. Опытные мужи, кто к ранам привычный, и то не всегда себя сдерживают, а тут сопляки совсем. Что же до Михайлы, так не переживай ты, Аннушка, зря – ничего пока не известно. – Филимон успокаивающе похлопал ее по сжатым в кулаки рукам, лежащим на коленях. – Отроки только краем уха слышали что-то, да и не запомнили толком, им уже ни до чего дела не было. Все в свое время разъяснится. Сотник у нас мудр и хитер, аки старый лис – недаром ваш род так прозывается. Наверняка и ныне какую-нибудь хитрость измыслил. Да и роду он никогда и ничего во вред не сделает. Так что не морочь ты себе этим голову, лучше вон девкам своим вели в лазарете отрокам их кружить. Все больше пользы.