Театральная история - Артур Соломонов

– Ты – возможно.

– Зачем так? Жестоко зачем?

– Смешно по-другому. Нежно сейчас – смешно.

– А я и смеюсь, Наташа.

– Мне кажется, совсем наоборот.

– Зачем ты меня мучаешь? Если бы понять – зачем? Мне стало бы легче.

– А ты?

– Я?

– Ты.

– Мучаю тебя?

– А что ты сейчас делаешь?

И навсегда в памяти остались ее глаза – невыносимо зеленые.

Когда Наташа ушла, он продолжал слышать: «а ты, а я, а ты, а я, ты пойми, ты пойми», и надо всем царило: «ваша подруга изумительна».

Бред длился до утра. И внезапно кончился – как будто включили свет, ровный, ясный, мягкий. Александр приподнялся на кровати («поразительно, так легко, как после моря»), отбросил влажное одеяло и босыми ногами прошагал на кухню.

Новый день. Это был рассвет в прямом смысле слова: солнца еще не видно, но его лучи на всем – на деревьях, на прохожих, на домах, что стоят полупрозрачные от света. Воздух свеж, небо чисто. Жмурясь от ярко-синего неба, Александр попытался вспомнить, что вчера приносило ему такую боль. «Ну-ка, где ты, боль?» – прошептал он. Следов ее – не было.

Александр стоял перед окном совершенно голый («когда я раздеться-то успел?») и не мог найти слов для нахлынувшего восторга. Он смотрел в безоблачную, безветренную синеву («как будто мир сотворили заново»), и ему казалось, что эту безграничность видят не только его глаза, а все тело.

Из комнаты заиграла скрипка. Не в силах оторвать взгляд от неба, Александр попятился в комнату: шаг, другой, третий, пятый – комната.

«Маленькая ночная серенада».

Звук разрастался из-под кровати. Это была уже не скрипка, а целый оркестр.

Громкость повышалась, повышался и уровень ярости в Александре, всего лишь минуту назад – беззлобном.

И вот уже небо забыто. Улыбка сметена с лица гневом. Александр достал тапок, чтобы изгнать музыку.

Под кроватью сидел его кот Марсик. Смотрел на хозяина сонно-равнодушными глазами. Моцарт звучал из него.

Александр отпрянул, сел на пол и оглядел комнату: от вещей и стен исходил оранжевый блеск.

«Я так хочу избавиться от твоих страшных даров», – сказал чей-то медный голос то ли слева, то ли справа, то ли внутри, и где-то рядом вспыхнуло: «Ваша подруга изумительна», и раздался многоголосый грохот: «Ты пойми, нет, ты пойми, а я, а я, а я», и Александр почувствовал, что снова лежит на кровати, в поту и в слезах, и ночь темна, и музыки нет.

Тишина приковала его к кровати, не давала пошевелиться.

Две старушки – крохотные – пронеслись мимо люстры. Откуда-то он знал их имена: Клодетта Степановна и Татьяна Аллегровна. Ростом обе раза в три меньше Ганеля.

Одна – неистовая, другая – спокойная. Одна – в парике, кокетливом и кудрявом, другая – с каштаново-седыми волосами. Клодетта Степановна – с глазками, глубоко посаженными и как будто недовольными тем, что на лице они занимают позорно скромное место. Татьяна Аллегровна – с печально-мудрой улыбкой и тонко-злыми зубками.

Они сели по обеим сторонам кровати Александра. Он закрыл глаза, однако ничего не изменилось: старушки сидели все там же и взглядами дуэлянтов смотрели друг на друга.

«Все-таки, Клодетта, странно, почему ты не можешь понять Наташу? – спросила Татьяна Аллегровна ровным тоном, в котором только очень чуткое ухо расслышало бы нотки презрения к собеседнице. – Наташа ищет в людях то, что другие ищут в наркотиках».

«Сложна, ох, сложна б…ь-то наша!» – с удовольствием выругалась Клодетта Степановна и злобно сверкнула глазами – сначала левым, потом правым. Посверкав, достала из парика маленькую пилочку и брезгливо стала полировать ногти.

Татьяна Аллегровна проигнорировала сарказм и сказала веско: «Наташа это делает в надежде понять себя. Она остановится, когда сможет сказать себе: "Я – свершилась. Вот сейчас наконец мое "я" – свершилось". А наш Александр не дал ей такого шанса. Он слишком озабочен пестованием своего "я"». «Не о нем речь!» – злобно прервала Клодетта Степановна.

Татьяна Аллегровна степенно продолжила: «Он не дал ей обрести себя, и она отправилась…» – «В другие постели». – «Вульгарно». – «А без участия передка ей свое истинное "я" не обрести? – хохотнула Клодетта Степановна. – Вот тебе она изменяла? Тебе?» – «Она всем изменяла», – с достоинством ответила Татьяна Аллегровна. «Так чего ты наши головы морочишь?!» – Клодетта Степановна решительно тряхнула головой – искусственные кудри гневно качнулись. Этот жест значил, что она убеждена: такая голова создана не для того, чтобы ее морочили.

Татьяна Аллегровна усмехнулась невозмутимо: «Наташа верит, что какой-нибудь человек или встреча проявит ее, как негатив. Она страдает от безликости. Хочет обрести очертания». Клодетта Степановна захохотала – раскатисто. Хотела что-то сказать, но фыркнула и продолжила полировать ногти. Заметив, что пилочка не помогает, вгрызлась в указательный палец: зубы с тихим хрустом обкусывали ноготь кусочек за кусочком. Она оглядела обработанный палец и с удовлетворением заметила: «И зачем мне салоны красоты? Сама могу навести шарман, да ведь, Таня?»

«Ты не понимаешь метафизики взаимоотношений», – упрекнула Татьяна Аллегровна. «Зато я физику взаимоотношений понимаю. – Клодетта Степановна потянулась было к краю простыни, чтобы высморкаться, но передумала. – Ах, она хочет обрести очертания! Страдает от безликости! Ё-моё! Вот сейчас ее в постели Ипполит Карлович ваяет. Повсеместно. Многократно. Он ее освоил и присвоил. Освоил, как месторождение. Присвоил, как чужой счет в банке. А она только рада присваиваться. Вот прямо сейчас – ох, как рада!»

Оранжевая вспышка осветила старух и ослепила Александра – его глаза заболели нестерпимо. Старухи поменялись местами на кровати, но как будто не заметили этого.

«Короче, дорогая моя, – продолжила Клодетта Степановна, – Наташа женщина не просто легкого поведения, а, я бы сказала, невесомого. Это я так говорю, чтоб твой слух тонкий не поранить. Ты знаешь, что я о ней думаю. А вот вся эта лирика – песни западных славян». – «Клодетта, что ты имеешь в виду?» – «Я имею в виду: не надо ля-ля». – «Ты сама не знаешь, что говоришь», – начала Татьяна Ал– легровна, но была перебита: «Помнишь, как Наташа с Сашей словами играли: запястье – женского рода, глотка – мужского, лодыжка – женского, пах – мужского? Ах, восклицали они, кто это придумал называть части мужского и женского тела одинаковым именами! Ах, какой грубый вкус был у тех, кто создавал слова! А вот сейчас все это, все это – и женское и мужское – обцеловано и облапано. И только это правда. Наташа просто любит, чтобы ее трахали. Трахается она отважно, что правда, то правда. Но это лишь подтверждает, что она безнадежно глупа». «Смелость и легкий идиотизм часто ходят, взявшись за руки», – не без иронии молвила Татьяна Аллегровна, явно имея в виду уже не Наташу, а свою собеседницу. «Злобная ты… тихоня… – сверкая ненавистью, ответила Клодетта Степановна. – Что вообще ты делаешь в моем эфире?» – «У нас один эфир». – «Э, нет! Разный! Разный! Разный!» – залаяла Клодетта Степановна, подлетела к Татьяне Аллегровне и влепила ей размашистую пощечину. Та тонко и скорбно взвыла, и старухи растворились в оранжевой вспышке.