Театральная история - Артур Соломонов

Сильвестр усмехнулся.

– Тогда ты еще хуже, чем я, – сказал Иосиф.

Сильвестр нажал на газ, машину слегка затрясло. Перед тем, как уехать, режиссер сказал артистам:

– А вас я завтра утром жду на репетицию.

Машина Сильвестра, встроившись в поток своих сестер и братьев, скрылась из вида. Иосиф, не прощаясь, побрел по темному Тверскому бульвару. Господин Ганель и Александр остались стоять около ресторана.

Робкий, еле заметный снег падал на землю. Лужи принимали и снег, и мусор, щедро бросаемый прохожими. Господин Ганель и Александр шли в одном ритме: раз-два-левой-левой – солдаты, оставшиеся без командира.

Александр почему-то вспомнил, как сокурсник, учившийся с ним в ГИТИСе, толстый и обаятельный, после одной из студенческих пьянок, еле двигая языком, изрек: «Сил нет никаких… Чувствую себя, как выжатый арбуз». Воспоминание о сокурснике-арбузе улетучилось столь же быстро, как появилось. Александр заметил, что они с карликом приблизились к метро «Пушкинская». Господин Ганель жил неподалеку. Почему-то виновато улыбнувшись, он подал Александру руку, надолго задержал ее в своей и спросил:

– Как вы думаете, чем все это кончится?

– Вы же умеете проникать в мысли, – эту фразу, как и последующую, надо было произнести с иронией, но на это сил не было. – Что затеял наш Сильвестр? Вы не поняли? Не пронзили его?

– В него я не могу проникнуть.

– Умереть с музыкой? Этого он хочет?

– Может, и так. Но я чувствую, что все будет хорошо.

– Так вы не только телепат, но и прорицатель, – так же блекло, не тратя сил на интонирование, проговорил Александр.

Господин Ганель улыбнулся и повторил:

– Я чувствую, все будет хорошо.

Улица ответила на пророчество карлика воем автомобилей, злыми лицами прохожих и агрессивным мерцанием рекламных огней. Проходящая мимо грузная женщина грубо толкнула Александра плечом и столь же грубо обругала. Тяжелыми шагами спустилась в метро. Почему-то именно это происшествие наполнило Александра тяжелой тоской. Слезные железы начали предательскую работу, и, запрокинув голову, он стал смотреть в ночное небо. Оно было черным. Александр вглядывался в небо неприлично долго, словно что-то искал. Господин Ганель не проявлял ни малейшего нетерпения. Наконец слезы отхлынули, и Александр, с некоторой опаской наклонив голову, наскоро попрощался с господином Ганелем:

– Я, наверное, еще чуть-чуть постою тут.

Карлик понимающе и грустно улыбнулся, еще раз пожал ему руку и медленно зашагал в сторону дома.

– Эй! – крикнул Александр бодро. Но лишь ярче ощутил контраст веселого окрика и овладевшей им тоски. Тем не менее крикнул снова, так же бодро, звонко: – Эй! До завтра!

Господин Ганель повернулся, поднял руки над головой, сложил их вместе и потряс. Наверное, это должно было означать, что все будет хорошо. Ведь он так чувствует. И тут господин Ганель явил городу и миру еще больший оптимизм: выставил вверх два пальца правой руки – виктория, мол, победа! «Ах ты, маленький победоносец!» – с нежностью подумал Александр.

Карлик стоял с поднятой рукой, являя собой живую иллюстрацию высказывания Тертуллиана: «Верую, ибо абсурдно». Он упрямо верил вопреки всему – безликому небу и безликим прохожим, вопреки тотальным разрушениям Ипполита Карловича и высокомерной загадочности Сильвестра Андреева. Этот мир категорически не учитывал его, Ганелева, существования. А он стоял посреди Тверской и верил.

Наконец господин Ганель опустил победоносную длань и отвесил Александру вычурный театральный поклон, вызвав приступ хохота у двух девушек, проходящих мимо. Но господин Ганель не смутился – помахал им ручкой вполне себе франтовато. И слился с толпой. Исчез.

Мобильный Александра напомнил о себе. На экране засверкало имя «Сергей». Александр почему-то сразу догадался, что звонящий ему абонент пьян.

– Саша, привет! – голос был таким довольным, что Александр сразу начал улыбаться. – Слушай, я понял, почему в момент поцелуя, ну, когда Джульетта целует Ромео… Слушай, ты меня не слушаешь! Ты даже не дышишь.

– Я дышу. И слышу.

– Дышишь? А ну дыхни! – захохотала трубка.

– Сам дыхни, – улыбнулся Александр. – Ты тоже пьян.

– Тоже? А кто еще?

– Ипполит Карлович.

– О! Ты от него! Чувствуешь, как я с большой буквы сказал – «от Него»!

– Чувствую.

Сергей вдруг заговорил голосом человека из простонародья (он это называл «дать сантехника»):

– От этта чилавек! Уважайу.

Александр сразу решил, что не будет огорчать его – пьяного и счастливого.

– Я по делу позвонил! – насколько мог быстро заговорил Сергей. – По делу! Я понял, почему в момент нашего поцелуя я себя дискомфортно чувствую. Все из-за твоих рук! Ты берешь меня за лицо обеими руками, приближаешь, приближаешься, а руки все на месте и на месте.

– А куда мне их девать?

– Саша, это твои руки. Твое решение – куда их девать. Только не надо так долго закрывать мое лицо от зрителей.

Александр засмеялся, Сергей подхватил его смех.

Александр понимал, что никогда не будет больше стоять на одной сцене с мужчиной, который сейчас звонит – счастливый и пьяный, самовосхищенный и смеющийся над собой. И такой близкий. Никогда. Это мгновение – свою печаль, свою любовь (которую он черпал в любви героини, а героиня – в его любви), – это мгновение он запомнил навсегда. Так, как запоминают самые важные секунды, когда память навсегда фиксирует все, что вокруг, все декорации природы: бездонное черное небо; погибающий в лужах снег; грязные-застенчивые-отечественные и блестящие-гордые-иностранные машины; злобных, уставших, лениво идущих, быстро мчащихся мужчин и женщин.

Александр долго еще будет пытаться понять, почему он вдруг, вопреки всему, почувствовал себя счастливым? Он будет много раз возвращаться к мгновению, когда простился с господином Ганелем и заговорил с Сергеем. Ему будет казаться, что это мгновение повлекло за собой вереницу других, внешне никак с ним не связанных. Что оно было гораздо более важным, чем все предшествующие мгновения сегодняшнего дня.

– Ну! – прокричал Сергей. – Ты уснул? Не будешь лицо мое руками закрывать? Я им не только для тебя играю. Не будь эгоистом. Покажи и другим, что сам… – Сергей икнул, смутился и сказал уже не так бойко: – Покажи, что только сам и видишь. Раскрой ладони. Как занавес…

– Вау. Поэт на проводе. О'кей, о'кей, раскрою занавес-ладони. И лик я твой явлю на публики злой суд.

– Злой… Для кого злой, а для меня всегда приговор будет – опра-а-авдать Сергея Преображенского! Награ-а-адить Сергея Преображенского! – и снова трубка захохотала: актер иронизировал над своим тщеславием и вместе с тем прекрасно понимал, что высказывает именно то, что чувствует. – Ну, ты обещаешь? Не будешь меня закрывать?