Третий звонок - Михаил Козаков

– Кто тебя за язык тянул передавать от меня приветы? Он – гений, и пусть себе им остается на радость всем нам.

Я, всегда готовый, открыв рот, внимать каждому слову поэта как откровению, тут решил стоять насмерть. Я буду читать его стихи! Ведь он же сам мне советовал читать лучшее, что есть в русской поэзии. Вот я и читаю. Да и какое это имеет значение – нравится ему мое чтение или нет? Я что – исполняю его стихи в надежде понравиться самому Бродскому? Ведь я читаю даже не для публики. В первую очередь я получаю удовольствие сам. Понравилось еще кому-то – слава богу!

Однако, положа руку на сердце, все же приятно, когда тебя хвалит автор…

Но все-таки – надо разграничить территории. Есть законы стихосложения. А есть законы эстрады, исполнения чего бы то ни было на публике. И под них подпадает любой, кто поднимается на эстраду, – актер, политолог, лектор, певец, фельетонист, поэт. Любой. Самый гениальный – будь то сам Пушкин или Бродский – или самый бездарный. Закон есть закон. И каждый, поднимающийся на эстраду перед людьми, должен знать законы построения своего выступления. Есть законы пианизма, законы построения сольного фортепианного концерта. Как мне кажется, это наиболее точный аналог сольному концерту чтеца поэзии. Я думал об этом достаточно долго и продолжаю думать по сей день. Формы моих концертов претерпевали изменения. Сейчас я пришел к отсутствию формы. Но это тоже форма, и особенно изощренная, которую может себе позволить не всякий.

Такое может себе разрешить лишь человек, не просто имеющий право читать стихи публично (ведь и таких единицы), а тот, у кого вокруг слов и чужих созвучий размещен целый мир различных ассоциаций, космос взаимосвязей, метафизика восприятия Божьего мира во всем его многообразии, и в первую очередь чувства музыкальных ритмов и форм поэзии в целом. К этому должно прилагаться знание поэзии, пусть и относительное знание.

Всего не знает никто. Самый замечательный, великий актер театра и кино может быть начисто лишен умения прочесть простейшее стихотворение. Но если чтец, исполнитель поэзии, – плохой актер, то ему тоже не светит читать стихи. Ибо в стихе обязательно присутствует игровая стихия. Под игровой стихией я подразумеваю подлинное чувство, понятую мысль, энергию, направленную через слово, как в молитве к Богу. В проповеди – к прихожанам. В концерте – к слушателю, к зрителю. Это волевое, эмоциональное, мыслительное, энергетическое, подчас гипнотическое напряжение, объединенное в один целенаправленный вектор воздействия. В противном случае получается, как молитва короля Клавдия из «Гамлета»:

Был еще один эпизод в моей жизни, связанный с поэтом. Оказавшись на гастролях в Германии, я, по просьбе его родителей (они понимали, что их письма, отправленные из Ленинграда, вскрываются), написал ему оттуда письмо о его родителях, о нашей читательской любви к нему, о том, что стихи его всеми правдами и неправдами попадают в Россию и т. д.

Ответа я не получил. Но он, однако, был. Да еще какой!

Вскоре после этого в 1977 году на юбилее Юрия Петровича Любимова в Театре на Таганке ко мне подошел Володя Высоцкий, только что вернувшийся из Америки. Он отозвал меня в сторону и сказал, что привез мне оттуда подарок. Я удивился. Хотя мы и были знакомы с Высоцким тысячу лет и были, разумеется, на «ты», но близкими друзьями не были. Что за подарок и по какому случаю?

Оказалось, что в Америке Володя общался с И. А. Надо сказать, что для Высоцкого это стало большим событием. Бродский признал в нем Поэта. Именно поэта, а не только барда. Уже потом в телеинтервью И.А. сказал, что даже сожалеет, что Высоцкий ушел в песни, настолько хороши и энергичны его рифмы. Потом усмехнулся и добавил: «Хотя, разумеется, жалеть не стоит».

В стихотворении «Пятая годовщина» (4 июня 1977 года) есть строчка «… я говорил “закурим” их лучшему певцу». Рейн утверждает, что это про него. Скорей всего. Но мне почему-то видится и слышится за этими словами Володя с гитарой в руках. Хотя, возможно, «лучший певец» – это Бродский самому себе говорит «закурим».

Так вот, Высоцкий сказал, что привез из Штатов книгу Бродского с дарственной надписью мне! Я подпрыгнул от радости. Лучшего подарка я не мог даже предполагать!

– Володя, как я могу ее получить?

– Погоди, я еще не распаковал вещи. Позвоню и передам тебе. Рад?

Чтобы не утомлять читателя долгими перипетиями, скажу сразу, что книгу эту Володя мне так и не передал. То ли посеял ее, то ли по ошибке дал кому-то почитать. Боже, как я расстроился!

Прошло двадцать лет. И вот, перед православным Рождеством 1998 года, звонит мне моя приятельница Елена Николаевна Тришина и говорит:

– Миша, вас просит позвонить Нина Максимовна, мать Володи Высоцкого. У нее для вас сюрприз.

У меня аж сердце ёкнуло: неужели?!

Так и есть! Разбирая какой-то Володин сундук с журналами, привезенными из Америки в 1977 году, восьмидесятипятилетняя Нина Максимовна обнаружила тонюсенькую книжку-малышку Иосифа Бродского «В Англии». Книга издана тиражом в шестьдесят экземпляров, тридцать из которых пронумерованы. Мой – за номером пятнадцать с надписью.

Чтобы читатель понял и оценил смысл ее, прошу представить титульный лист. По двум сторонам арки-ниши две фигуры. Одна – из мрамора обнаженная мужская скульптура, другая – скелет. В нише: «Стихи И. А. Бродского». А вот надпись, сделанная в августе 1977 года:

Итак, спустя двадцать один год «награда нашла героя». В январе 1998 года я получил двойной привет с того света…

Я всегда и у всех расспрашивал о Бродском, читал о нем все, что мог достать, не говоря уже о его собственных стихах и прозе. Потом в Россию стали доходить и видеопленки с записями его интервью и публичными чтениями стихов. Про тот разговор с Лисянским я отшучивался, говоря, что у меня на голове пластинка Бродского вместо нимба. Но вот я стал прослушивать свои старые записи стихов И.А. и вдруг (!) сравнительно недавно обнаружил, что в шутке Бродского много правды. Плевать на то, как читает он сам. Важно другое: я часто, как раз не без его влияния, читаю некоторые его стихи на полтемпа, а иногда и на целый темп быстрее, чем их следует читать! Даже в последних моих петербургских, как мне думается, лучших и наиболее полных записях стихов Бродского, сделанных летом 1997 года, куда я включил и куски из очерка «Ленинград» (блестяще переведенного с английского Львом Лосевым), я кое-что все-таки, как ни старался, заторопил. Жаль! Не знаю, сподоблюсь ли еще когда-нибудь записать Бродского в таком объеме… Сдается мне, что эта двухчасовая работа – моя итоговая по стихам Бродского. Хотя кто знает…

По своему обыкновению, занимаясь самоанализом на бумаге, пытаясь разобраться в самом себе (ибо, как известно, нет предмета интереснее), я хочу понять, почему же именно Бродский не просто стал для меня Главным Поэтом XX века, а в чем-то, даже во многом, прямо-таки изменил мою жизнь?