Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

Ибо то, что мы, отказывая забвению во всемогуществе, переводим в пассиве как «незабываемое», также является – такова моя гипотеза – тем, что следовало бы назвать «незабывающим»[582]: тем же, что в греческой поэтической традиции не забывает и овладевает скорбящим вплоть до того, что произносит «я» его устами. Как раз это-то и нужно свести на нет, прибегнув к наркотику «забвения зол»; и возможно, именно это афиняне хотели бы заклясть от своего собственного имени при помощи декрета и клятвы. Это значит, что, несмотря на очевидный параллелизм формул, никакая перестановка слово в слово не сможет сделать из политического запрета на память прямой аватар lēthē kakōn. Кроме того, необходимо еще деконструировать эту синтагму, чтобы под очень общим именем «злосчастий» (kaká) идентифицировать незабываемое. Поэтому в предписании «не припоминать злосчастья» мы будем видеть не столько одну из форм забвения зол (lēthē kakōn) в его тревожащей сладости, сколько способ аннулировать, избегая любой эксплицитной отсылки к забвению, этот никогда не формулируемый оксюморон, скрывающийся за «забвением зол»: забвение незабвения.

Набросаем карту того, что не забывает(ся). Я назвала траур и гнев, которые рассеивает наркотик Елены, а мятежники у Алкея хотели бы забыть; и таким же образом гораздо позднее в маленьком городке в Аркадии, называвшемся Алиферой, «гнев» заменит собой злосчастья, которые нельзя припоминать после примирения (а в формулировке запрета mnasikholēsai заменит mnēsikakeīn[583]). Но в Афинах конца V века не рассуждали каким-то иным образом. Упорствовать в гневе означало увековечивать в качестве самого ценного из благ то, что примирившийся город определяет как само злосчастье (прошлое конфликта, которое не хочет проходить), но и наоборот, тот, кто захочет возбудить дело против одного из Тридцати, должен иметь возможность безнаказанно советовать афинским судьям, чтобы против тиранов ими двигал «тот же гнев, что и во время изгнания»[584].

Траур и гнев: возможно, это напомнит нам «чрезвычайную скорбь» афинян после падения Милета. И вот оказывается, что глагол hyperákhthomai (вполне возможно, что в этой чрезвычайности Геродот дает расслышать чрезмерность[585]) является квазигапаксом, поскольку к геродотовскому употреблению[586] можно добавить лишь одно-единственное употребление в «Электре» Софокла: Электре, удрученной мыслью о забывчивом Оресте, корифей советует оставить «гнев, доставляющий слишком сильную боль» (hyperalgē khólon), чтобы не испытывать по отношению к тем, кого она ненавидит, ни «чрезмерной скорби, ни полного забвения» (mēth’… hyperákhtheo mēt’ epiláthou)[587]. С одной стороны, забвение, с другой – незаживающая память, которую не называют иначе как чрезмерностью боли. В самом деле, совершенным воплощением этой незаживающей памяти, представляющей собой жало[588] (и это лишь отчасти метафора), этой боли-гнева, в «Илиаде» характеризующей Ахиллеса (khólon thymalgéa)[589], и является Электра Софокла, и когда она заявляет, что ou láthei m’ orgá, она тем самым не просто говорит, что «от меня не скроется мой гнев» или «я не забываю мой гнев», но также и «мой гнев не забывает меня»[590]. Как если бы один только гнев давал «я» мужество быть полностью охваченным своим гневом, поскольку для субъекта гнев является непрерывным присутствием «я» для самого себя.

И гражданам-зрителям, собравшимся в театре, надлежит разгадать в этом незабывающем гневе то, что для города является абсолютной опасностью, ибо это самый страшный противник политики: гнев, ставший трауром, дает «расцветать» злосчастьям, которые он усердно взращивает[591]; он является связью, стягивающей саму себя так крепко, что она не поддается никакому развязыванию[592]. Ужасающий гнев… Что не удивляет: в данном случае трагедия заимствует его концепцию у более древней поэтической традиции, и прежде всего у эпопеи, которая с первого же слова «Илиады» дает этому сильнодействующему аффекту имя mēnis. Гнев Ахиллеса, за которым следует гнев скорбящих матерей, от Деметры до Клитемнестры. Не будь ахиллесовой эта mēnis, присутствующая в каждой греческой памяти, я бы уверенно утверждала, что здесь мы имеем дело с женской фигурой памяти[593], которую города стремятся удержать в сфере анти- (или пред-)политического[594]. И действительно, траурный гнев, чьим принципом является вечное повторение, часто выражается с помощью aeí[595], и гипнотическая завороженность этим неутомимым «всегда» легко может направить его, как могучего соперника, против политического aeí, на котором основана память институтов[596].