Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

И начинается долгая история, история афинской практики памяти, но также и история трагедии, которая, на наш взгляд, навсегда останется отмеченной этим изначальным отпором. Афинский народ дал понять, что он не потерпит, когда на сцене изображают то, что производит болезненное впечатление, и трагики усвоят этот урок и научатся избегать слишком актуальных фабул, за исключением тех случаев, когда настоящее является трауром для других – трауром, который в любой момент может обернуться, как в «Персах», гимном во славу Афин[532]. Возможно, именно эта неактуальность и является причиной решающего для трагического жанра обращения к фикции[533] – другими словами, к mȳthos. Кроме того, следует заметить, что, когда действие происходит в Афинах, трагедия, как правило, наделяется «хорошим» концом, как в афинских драмах Эврипида; тогда как место «подлинных» трагедий, где drāma – это в то же самое время páthos, находится вне города, и в IV веке Исократ не без удовольствия сформулирует закон, согласно которому в театре Афины дают себе представление о преступлениях, изначально связываемых с «другими городами»[534].

Именно так в начале V века Афины переходят к практике гражданской памяти, находящейся под строгим надзором.

Второй запрет, в самом конце века, нацелен на то, чтобы блокировать любое напоминание о «злосчастьях», которые на этот раз напрямую затронули «я» города, раздираемое изнутри гражданской войной. После кровавой олигархии Тридцати запрет «припоминать злосчастья» скрепляет в 403 году демократическое примирение. Возводя этот эпизод в образец, мы называем его амнистией (как говорят, «первой»), но уже Плутарх, зная о глубоком родстве обоих жестов, употреблял этот термин, связывая «декрет об амнистии» (tò psēphisma tò tēs amnēstías) со штрафом, наложенным на Фриниха[535].

403 год до нашей эры: демократы, еще вчера преследуемые, теперь возвращаются победителями в Афины и объявляют всеобщее примирение, применяя для этого декрет и принесение клятвы. Декрет объявляет о запрете: mē mnēsikakeīn, «запрещено припоминать злосчастья». Клятва обязывает всех афинян – демократов, последовательных олигархов и «спокойных» людей, оставшихся в городе во время диктатуры, – но обязывает их по одному: ou mnēsikakésō, «я не буду припоминать злосчастья»[536].

Припоминать злосчастья – так что же означает эта синтагма, уже много раз встречавшаяся, которую составной глагол mnēsikakeīn выражает, употребляясь в качестве формулы как в Афинах, так и в других городах? Если принять, что под именем kaká, «злосчастья», греки обозначают то, что мы предпочитаем эвфемистически называть «событиями» (беспорядки в городе), то именно на mnēsi-, форму, производную от греческого корня для «памяти», следует обратить внимание. Если судить по употреблениям mnēsikakeīn, речь идет скорее не о том, чтобы воскресить в памяти, как Фриних, себе на беду вызвавший анамнезис (anamnēsanta) у афинян, но о том, чтобы припомнить «против». В случае анамнезиса, действовавшего на граждан Афин, за выражающим его глаголом следует двойное дополнение в винительном падеже[537] – содержимое припоминания и сознания, которые призываются к тому, чтобы вспомнить; напротив, управляя во многих случаях дательным враждебности[538], mnēsikakeīn подразумевает, что памятью агрессивно угрожают, что на другого обрушиваются или лютуют, короче говоря, мстят[539]. Таким образом, за время, прошедшее с начала века, припоминание злосчастий из нейтрального, каким оно (как мы предполагаем) было до Фриниха, превратилось в акт преследования. Mnēsikakeīn: так у Платона говорится о победившей в сражении партии, осуществляющей репрессии, принимающие форму изгнания и резни[540], но в афинском контексте после 403 года слово более специальным образом обозначает (у Аристотеля, а также в политической и юридической риторике Афин) акт – считающийся сразу и объяснимым, и нелегитимным, и ответственность за который, как правило, возлагается на демократов – возбуждения судебного процесса по поводу преступлений, совершенных во время гражданской войны[541].

Mē mnēsikakeīn: тем самым провозглашают, что у мятежных действий есть срок давности. Стремясь восстановить непрерывность, как будто ничем не нарушенную, как если бы ничего не случилось. Непрерывность города, которую символизирует aeí («всегда», то есть каждый раз) ротации должностей, непрерывность превыше оппозиции демократии и олигархии: символом этой непрерывности служит, например, чиновник Ринон, заступивший в должность при олигархии и без каких-либо затруднений отчитавшийся перед демократическим собранием[542] – и мы знаем, что положение о том, что амнистия не распространяется на Тридцать, отменяло само себя для тех из них, кто считал себя достаточно незапятнанным, чтобы предстать перед глазами народа. Но кроме того – в то же самое время и нисколько не беспокоясь о противоречии – непрерывность между демократией V века и демократией после примирения, непрерывность, которую, разумеется, трудно помыслить, если только не трактовать разверстую рану диктатуры как скобки; тогда достаточно было бы очистить эти олигархические скобки если не от «тирании» (ее, наоборот, старательно сохраняют в статусе аномалии, удобного пугала для всевозможных риторических инвектив), то, по крайней мере, от реальности гражданской войны. Была ли от этой операции польза – другой вопрос: если окинуть взглядом все, что отличает «восстановленную», но смягченную демократию после 403 года от демократии до 405 года, несложно возразить, что никакая операция с памятью так и не смогла закрыть рану, настолько глубоко было рассечение, оставленное в городе конфликтом.