Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

Именно от конфликта и разделения следует очистить историю Афин при каждом обращении к прошлому, «оставить без внимания все, что произошло»[543]. Итак, здесь изымают или, что не так заметно, стирают, и именно от этого, повторяющегося из раза в раз, стирания ожидают пользы забвения[544].

Здесь требуется уточнение: говоря о «стирании», я не намереваюсь воспользоваться какой-то изношенной, излюбленной в нашем современном идиоме метафорой – я намереваюсь говорить по-гречески, в данном конкретном случае, по-афински. Ибо в греческой тематике письма как привилегированного инструмента политики[545] акт стирания (exaleíphein) является в первую очередь жестом: институциональным и в то же время совершенно материальным. Нет ничего более официального, чем стирание; стирают имя из списка (сами Тридцать делали это весьма охотно), стирают декрет и закон, отныне устаревший: чтобы запретить память о stásis, восстановленной демократии пришлось не один раз прибегнуть к этой практике; таким образом, изъятиями отвечают на изъятия. Но до этого момента в стирании все совершенно материально. Стирать в греческом смысле означает уничтожать через прибавление: на официальную табличку, отбеленную известью, наносят слой штукатурки, и когда скрываются начертания, обреченные на исчезновение, открывается пространство, готовое для нового текста; подобным образом на покрытый надписью камень вносят коррекции при помощи цвета и кисти, пряча старые буквы под новыми. Стирать? Нет ничего более тривиального, самое обычное дело в политической жизни. Что не означает, что exaleíphein то здесь, то там не становится метафорическим. И тогда вырисовывается образ уже чисто внутреннего письма, начертанного в памяти или в душе и потому поддающегося, как и любая надпись, стиранию, вне зависимости от того, является ли эта операция благотворной – когда мысль, продвигаясь к истине, избавляется от ошибочных мнений[546] – или, напротив, губительной, когда речь идет о тех, кто снимает с себя траур, который они должны носить[547]. Но для примирения в 403 году характерно как раз то, что политическая память выразилась в нем в регистре, удерживающем нечто символическое и нечто материальное сразу – ни только одно ни только другое, но и то и то одновременно. Потому что стирание здесь осуществляется на двух уровнях: стирание некоторых декретов действительно имело место[548], но когда Аристотель утверждает, что афиняне хорошо поступили, «стерев жалобы [tàs aitías, „причины тяжбы“], относящиеся к предшествующему периоду»[549], это стирание, чисто превентивное, не имеет другого содержания, кроме запрета mnēsikakeīn, другой цели, кроме избежания будущих судебных процессов, другой действенности, кроме действенности такого речевого акта, как клятва. Отсюда мы можем видеть, что между запретом на память и стиранием афиняне устанавливали тесное отношение эквивалентности[550].

Сделаем следующий шаг: не много найдется источников, свидетельствующих о том, что были демократы, которые, напротив, сами хотели стереть – символически и, возможно, институционально – соглашения между гражданами с обеих сторон, ибо, скорее всего, не много нашлось демократов, которые осмеливались говорить об этом[551]. Но те, кто хотел «припомнить злосчастья», точно были или, еще точнее, – по этому пункту Аристотель высказывается совершенно определенно – был по меньшей мере один среди «вернувшихся», кто начал mnēsikakeīn; и тогда умеренный Архин[552], тоже вернувшийся в Афины вместе с демосом и потому окруженный ореолом авторитета, насильно привел его в Совет, где его приговорили к смерти без суда. Является ли исторической история этого неизвестного демократа, обреченного на анонимность за то, что он проявил несвоевременную склонность к памяти, или же она служит aítion[553] для закона того же Архина, регламентирующего порядок обвинения после 403 года[554], урок ясен: умеренный политический муж подал пример (parádeigma), и когда подстрекатель памяти был предан смерти, «никто больше не злопамятствовал»[555]. Искупительная жертва, чтобы запечатлелась в памяти; после чего достаточно будет штрафа, чтобы удержать других.

Если потребовалась по меньшей мере одна казнь, то это из‐за важности политических ставок, направлявших весь процесс: необходимо было восстановить обмен – когда афиняне не говорили о diálysis, они пользовались словом «примирение» (diallagē)[556] или «согласие» (homonoía) – между гражданами, которые несколько месяцев назад противостояли друг другу, армия против армии. Для этой цели было важно – чтобы снять обвинение с тех, кто не победил, – изолировать виновных: разумеется, это Тридцать, которые и в самом деле уже занимали это место, обозначенные численно, как это часто бывало с коллегиями должностных лиц в Греции, а значит, их тем легче было сосчитать, и вдобавок открытые виновники конфликта. Одно из положений соглашения – дополненное, как мы видели, весьма значимым ограничением – делало для них одних исключение[557] из запрета на mnēsikakeīn. Когда ответственность за пролитую кровь была таким образом установлена, за ее пределами оказались все остальные афиняне, обреченные на примирение друг с другом. Что позволяло даже не задумываться о категории «подручных лиц» (доносчики, служившие «тиранам», оправдывались, если только они не совершили убийство собственноручно, и все выглядит так, как будто не было ни одного такого случая) и потому не выходить за рамки успокоительной категории «тихих» граждан. И действительно, мы видим, как в судебных процессах, несмотря ни на что, имевших место, о своей невиновности заявляют многие и многие kósmioi («сторонники порядка»), которым не в чем себя упрекнуть… В результате этого процесса будет восстановлен единый и неделимый город официальных хвалебных речей Афин.