Останется при мне - Уоллес Стегнер

Но спустя какие-нибудь две секунды до меня дошло, что Кольридж вторгся сейчас не в его сознание, а в мое. Ведь, в конце концов, нас с ним сотворили по одной системе, нас пичкали, точно страсбургских гусей, лучшим, что было познано и высказано в мире на протяжении долгого и трудного восхождения человека от непосредственности к клише. Это была одна из самых общих для нас особенностей, и за ту минуту-другую, что мы стояли там и смотрели, я кое-что понял про нас двоих. Мы одного поля ягода, единственная разница в том, что он благоговеет перед всей традиционной словесной магией, а я, когда могу, ворую ее. Он идет к традиции, как паломник, я – как карманник.

В тот раз более непосредственным в своей реакции был паломник. Он качал головой, блаженно улыбаясь, глаза блестели. Потом снял очки и осторожно положил на землю. Расстегнул и сдернул рубашку.

– Купель зовет креститься, – сказал он.

Больше получаса мы развлекались на этом каменно-водном аттракционе: ныряли с кромки водопада, переплывали чашу, ныряли со следующей кромки, вылезали из второго водоема, скользили по извилистому желобу за ним и лезли обратно на скалу, чтобы нырять и скользить снова. Стояли по шею в бурлящей, пузырящейся воде, заверяли друг друга, что непременно приведем сюда жен, сегодня или завтра с утра, чтобы они могли насладиться этим местом перед тем, как двигаться домой. Соображали, как изменить маршрут следующим летом, чтобы закончить на этом же волшебном месте. А если следующим летом, то почему не каждое лето? Почему не закрепить за собой этот участок ручья как наш тайный уголок, как источник свежести и обновления, известный только нам и разве что еще нескольким местным?

Это воспринималось как очищение перед новой судьбоносной, многообещающей главой нашей жизни. По подбородки в воде, которая, пенясь, текла через мраморную чашу, мы стояли на гладком дне на цыпочках, чтобы дышать, а свет играл вокруг, колеблясь, мерцая, отражаясь под водой от изогнутых стенок, а над нами нависали деревья, а еще выше синело небо, и все это окружало нас и струилось сквозь нас… массаж души, бег потока, плеск, журчание, прикосновения пробегающих по телу и лопающихся пузырей. Это было такое настоящее, от которого будущее сладко трепетало.

Чего я не знал, блаженно стоя в пене, – это что я и сам начинаю пениться, хотя пока не чувствую жжение соли.

Я очень скоро его почувствовал. Мы спустились в начале шестого, и на краю лагеря нас встретила Чарити. Она была расстроена нашим долгим отсутствием и близка к бешенству. Отправилась бы нас искать, но не решалась оставить Салли – та вся горела, голова раскалывалась, она стонала от любого стука, от звука шагов, болела шея, спина.

– Она серьезно больна, – сказала Чарити. – Это не просто головная боль. Ей нужен врач.

Должен признаться, я надеялся, что, сердясь на нас, она сгоряча преувеличила. Но, подойдя к Салли, лежавшей на спине на спальном мешке, я увидел, что ее разомкнутые губы обметаны, она хрипло дышала ртом. Она услышала меня, веки дернулись, но, посмотрев на меня, она тут же закрыла глаза. Я не был уверен, что она узнала меня, и когда я положил руку ей на лоб проверить, насколько он горячий, она резко повернула голову и вскрикнула от боли. Потом что-то сказала, но так невнятно, что я не разобрал. Прошел на цыпочках к тому месту, где стояли Сид и Чарити, и мы, охваченные тревогой, посовещались.

За полчаса Сид из недоуздка и двух поводьев смастерил приспособление для верховой езды, сел на Чародея без седла и отправился вниз по ручью в ближайшую деревню, до которой было семь-восемь миль. Чарити, сидя подле Салли, то и дело мочила в ведре воды полотенце и клала его Салли на глаза и лоб. А я собирал вещи: мрачно паковал корзины, скатывал спальные мешки и палатки и складывал все в кучу, чтобы потом, когда получится доставить все к тому месту на дороге, куда подъедет машина, которую вызовет Сид.

Удача, довольство, мир, счастье никогда не были способны долго меня обманывать. Я ожидал худшего и был прав. Вот они вам, мечты человеческие.

Салли позвала меня изнутри. Я вошел, помог ей одеться, подержал для нее дверь открытой и вынес на веранду ее складной высокий стул. Сесть на него не значит для нее рухнуть, как на обычный стул, и от подлокотников можно оттолкнуться, когда ей захочется встать. Сев на веранде, она стала глубоко дышать – вернее, так глубоко, как она может.

– Какой чудесный запах, какой свежий! Ты просто сидел тут, и все?

– И все.

– По-прежнему грустишь?

– Тебе показалось.

– Нет, что-то на тебя напало. Может быть, просто задумчивость.

– Вот именно. Я согласен на задумчивость.

– Что ж, причина есть. Видел кого-нибудь?

– Ни единого человека.

– Не странновато ли… – начала она, и тут я увидел, что ее взгляд устремился куда-то мне за спину и вниз. Я обернулся – и вот они, Халли и Моу, стоят на тропинке в шортах и лучезарно улыбаются нам.

Это необычная, впечатляющая пара: балтийское начало соединено со средиземноморским. Она высокая, светловолосая и, как ее отец, голубоглазая; он грушевидный еврей с брюшком, смуглый, как Синаххериб. Перед их свадьбой он неделю жил с нами в этом гостевом доме, мы старались удерживать его подальше от невесты, ее семьи и приготовлений, и в итоге мы неплохо его узнали и прониклись к нему симпатией. Поначалу нас беспокоило, как еврей, да еще на десять лет старше, чем эта обожаемая дочь, впишется в новоанглийский матриархат; но мы волновались зря. Матриархат попросту снял челюсть с петель и проглотил его, как глотает всех зятьев.

Салли со своего высокого стула улыбалась им в ответ. По ее лицу, по легкому подрагиванию, выдававшему волнение под наружной безмятежностью, видно было, как она им рада. Они – как наша родня; во всем, кроме биологии, они и правда наша родня.

Друг за другом они взбежали по ступенькам и нагнулись поцеловать Салли. Я видел, как осторожно они ее обнимают, боясь причинить боль. Я видел, как ее рука – та, полусжатая – ответно прильнула сначала к одной, потом к другой склоненной спине, и меня поразило, как никогда не поражало раньше (а почему? почему, спрашивается?), до чего они, эти нежные человеческие жесты, трогательны и привлекательны. Моу крепко пожал мне руку. Халли поцеловала меня. Мы улыбались и улыбались, не могли перестать.

– Вы отдохнули? – спросила Халли. – Мы не хотели приходить слишком рано.

– Вы как раз вовремя, – сказала Салли. – Я очень хорошо поспала в два приема, сначала ночью, а потом после хазри, а Ларри успел прогуляться.

– Обычно он сразу принимался пилить дрова. Едва вы приезжали, мне тут же слышно становилось, как вы с папой пилите и колете, точно два бедных дровосека из сказки. – Она не стала дожидаться ответа. – Как насчет второго завтрака? Не прочь съесть что-нибудь?

– Не беспокойся, – сказал я. – Легкой закуски будет достаточно. По половинке папайи… апельсиновый сок… хлопья с вермонтской малиной… яйца бенедикт, немного ветчины… по какому-нибудь кексику или вафле… ну, и кофе.