Останется при мне - Уоллес Стегнер

Тропинка была более узкой и заросшей, чем Сид позволил бы ей быть, живи он по-прежнему на этом участке. Потом она расширилась, и мы оказались у его старой хижины-кабинета и мастерской по совместительству. Видавшая виды кровля, проседающее крыльцо, паутина в углах окон. Салли остановилась окинуть все взглядом.

– Вид совершенно такой же, как раньше.

– И неудивительно, – сказала Халли. – Мы тут ни к чему не притрагивались.

– С тех пор, как они перебрались в Верхний дом? – спросил я. – Это было тем летом, когда вы поженились. Восемь лет назад. И почему же, Моу, вы не забрали эту хижину себе?

– А зачем мне мастерская? Я к-к-капающий кран не могу починить. Мой к-к-кабинет – нижняя спальня.

– Это до сих пор папино убежище, – сказала Халли. – Верхний дом – мамина затея. Помните, как она наняла братьев Брюсов расчищать дорогу? Все лето и всю осень орудовали цепными пилами. Магистраль – так мы ее стали называть. Теперь слегка заросла, но по-прежнему шире, чем большинство сельских улиц. Папа ко всему этому особого отношения не имел. Его сердце здесь. Он чинит тут мебель, наносит по трафарету имена и фамилии на почтовые ящики, любуется птичками, ведет дневник, пишет стихи.

– Все еще пишет стихи.

Взгляд искоса, гримаска.

– А как же.

– Твоя мама, помнится, считала его стихотворство потерей времени.

Халли засмеялась.

– И теперь считает. Особенно с этой весны, когда она узнала, что он посвятил стихотворение своей студентке.

– Боже мой, – изумленно проговорила Салли. – Лучше бы я этого не слышала. Он всегда был у нее такой… карманный.

– Был и остается. Нет, это не какие-то там Абеляр и Элоиза, просто глупость. Он ее обожаемый педагог, она его восторженная ученица. Ее обожание ему польстило, и только. Но мама была изрядно раздражена.

Итак, мало что изменилось. Сид все еще пытается идти по дороге, которую преграждает ее полиция мыслей, она все еще старается воспрепятствовать его занятиям, которые считает пустой любительщиной. Меняя тему, я спросил:

– Можно я загляну внутрь? Когда-то я завидовал, что у него есть это логово.

– Конечно, можно. Салли, вы сумеете подняться на крыльцо?

– Я лучше тут побуду. А вы идите. И вы, Моу, тоже, если вам хочется.

– Я подожду с вами, – сказал Моу и предложил разложить для нее стул.

– Нет, Моу, вы слишком любезны! – воскликнула Салли. – Уверяю вас, я совершенно спокойно тут просто постою.

Мы с Халли поднялись по ступенькам, и я отодвинул скользящую дверь. Войдя внутрь, солнце легло таким же недлинным прямоугольником, как в те поздние утра, лето за летом, когда я проходил мимо купаться и отваживался вторгнуться (Сид, надо сказать, был рад вторжениям).

Все инструменты, орудия были сейчас на своих местах. Посреди помещения, как этакий палеолитический велосипед, стоял педальный каменный точильный круг – грайндстоун, который он на вермонтский манер называл “грайндстен”, – с железным сиденьем и воронкой для воды. Наковальня – на обычном месте. Верстак со всевозможными зажимами – тоже. Шкаф для красок и лаков. Я обзавелся ровно таким же, когда мы переехали в Поджоак[65], но, открыв шкаф Сида, я увидел очень большую разницу. Тут банки были выстроены по ранжиру. Никаких подтеков краски по бокам. Крышки задвинуты плотно. На каждой банке – полоска малярного скотча с надписью маркером. Большой дом, кухня. Детский дом, отделка. Гостевой дом, ванная.

На стенной панели с отверстиями – плотницкие и столярные инструменты, ни одного электрического в их числе, все нацелено на ручной труд, на приложение усилий. Все инструменты висят внутри своих нарисованных силуэтов: молотки, от маленького магнитного для обивочных гвоздей до шести– и восьмифунтовых кувалд; деревянные и резиновые колотушки; топорики и топоры, простые и обоюдоострые; ручной коловорот с набором сверл, отвертки, стамески, ступенчато расположенные по возрастанию размера; ножовки, лобзики, лучковые пилы, продольные и поперечные пилы, покрытые голубоватой пленкой смазки. На противоположной стене, тоже обведенные контурами, – грабли, мотыги, лопаты, косы, серпы, секаторы, мачете, колуны и семифутовая двуручная пила с трехдюймовыми зубьями – реликт, ныне уступивший место цепной пиле.

Над верстаком – полка со стеклянными банками и баночками, закрытыми крышками и снабженными наклейками: гвозди, рассортированные по размеру и типу, шурупы – тоже рассортированные, винты, заклепки, штифты, кнопки, скобы. Под верстаком на доске, придающей ему прочность, – большие кофейные банки, тоже с наклейками: Выключатели. Штепсели. Розетки. Провод.

– Видите? – спросила Халли, как будто привела меня сюда, чтобы доказать что-то. – Все, кроме той самой веревочки, которая слишком коротка, чтобы хранить[66]. Он был таким, когда вы познакомились? Убирал все в холодильник – тарелки с остатками риса, половинку печеной картофелины, немножко ревеневого соуса, две-три веточки спаржи? Маму это бесит страшно.

Свет в мастерской был пыльный и прохладный – такой, в котором всегда есть примесь прошлого.

– С чего он скупится? – спросил я. – Думает, что должен быть бережливым, поскольку она расточительна? Боится растранжирить семейное достояние?

– Дело не в деньгах, – сказала Халли. – Он никогда даже не пытался побудить ее экономить. Она считает, что презирает роскошь и комфорт, и в определенном смысле так оно и есть, но когда ей чего-нибудь хочется, она швыряет деньги так, что жутко делается. Он ни разу на это не пожаловался. Он всегда был щедрым человеком.

– Мы знаем это лучше, чем кто бы то ни было.

Глядя на меня, она колебалась.

– Если думать, кто из них двоих презирает деньги, то скорее он. Просто… Не знаю, с чьей стороны вы на это смотрите.

– А тут есть стороны? И что за “это” ты имеешь в виду?

– Я только хотела сказать… Не знаю. Каждый из них не мог бы обойтись без другого. Она нужна ему, чтобы управляла им, он нужен ей, чтобы им управлять. Просто лучше бы их отношения были более равными. Она всегда была для него слишком сильна. Она делает все, что ей захочется, у нее и семья, и сотня других фронтов. Она перескакивает из социализма в квакерство, из квакерства в психологию, из психологии в женское движение, а ему остается делать то, что она позволяет ему делать. И они оба не удовлетворены. А теперь, когда она умирает, она воспринимает его чуть ли не как помеху. По ее понятиям, он должен переносить это стоически, а он не может, он просто разваливается на куски и этим огорчает ее.

– Им очень трудно обоим.