Ориген - Андрей Десницкий

— А у вас есть семья? — задала Вера неловкий вопрос.

— А как же, — ответил тот, — жена и трое ребятишек. Но мы в данный момент друг от друга отдыхаем. И вообще, давно мы уже на «ты», разве нет?

— А вот… почему ты ушел из церкви? — Денис спросил еще более стыдное и еще более важное.

— Да и не уходил я никуда — ответил тот, прихлебывая пиво (завтрак плавно перетекал у них в обед), — просто отдыхаю. От семьи, от церкви, от себя прежнего. Просто пока так. И не знаю, куда дальше.

— А… почему, все-таки?

— Как на грозный Терек, — снова завел песню Сёма, да только продолжил неожиданно, — выгнали монахи, выгнали креститься сорок тысяч христиан. И покрылось поле, и покрылся берег толпами неграмотных пугливых прихожан… Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить! Нам, воцерковленным, не приходится тужить!

— Ну я понял, это как та просфорка, — кивнул Денис, — это ты мне показываешь, что не надо быть слишком серьезным. Подвиг юродства и всё такое.

— Да нет. Устал я просто. Уста-ааал…

— Разве от церкви устают? — спросила Вера.

— Устают от личин. От вранья. От попреков, — ответил он, похоже, про семью и церковь сразу.

И тут разговор снова нырнул, и свернул, и уплыл — чтобы вернуться на новой отмели.

Это было так странно… Сёма, как и Чеславский, как батюшка Арсений, как научрук Степанцов был из тех людей, на ком держалась церковь в последние годы. Но он казался каким-то… разочарованным, что ли. И как странно было это видеть вот прямо сейчас, когда свобода, когда можно дышать, когда все двери открыты… И об этом он все-таки тоже спросил.

— Осторожно, двери открываются, — отшутился Сёма, — какое милое у нас тысячелетье на дворе! Тысячелетие крещения Руси, имею в виду, Горбачев и все Политбюро сливается в экстазе со святейшим Синодом.

— О чем же это ты пел? «Тысячи безумных и усталых прихожан»?

— Это будет на втором этапе, безумных и усталых, — сказал он необычайно серьезно, — и он уже начинается. Се, этап грядет в полунощи!

— И как это будет? — спросила Вера.

— Ребят, — удивился тот, — ну вы же читали Легенду о Великом инквизиторе. Ну что я вам буду азы пересказывать?

— Ну это про католиков Достоевский писал, — отмахнулась Вера.

— Про всех. Еще была такая женщина, настоящая святая, из неформалов — мать Мария Скобцова. У нее в самые густые советские годы, где-то в середине тридцатых, была пророческая статья. Она писала: а что будет, когда в России церковь — снова разрешат?

— И что?

— Придут, писала она, это где-то в парижских журналах печатали, придут в нее массово люди, воспитанные советской жесткой догматической системой. И на церковь они перенесут всю вот эту свою советчину. И будут за неправильно наложенное крестное знамение ссылать на Соловки.

— Ну, это она хватила…

— Гипербола, да. Но будет снова генеральная линия партии, будет снова она колебаться, только партия-то будет уже православная. Рассказывают, как митрополит Никодим однажды сказал, что пройдет время — и заседания Политбюро будут открываться пением «Царю небесный». Так вот в том-то и штука, что воцерковить партийцев — это задача титаническая, это годами делается и в штучном масштабе. А вот окапээсесить церковь — тут много ума не надо. Митрополитбюро, так сказать. Тут люди сами радостно навстречу новой идеологии побегут. Старая, скажут, поизносилась, которая ленинско-сталинская, подай нам новую, с крестами да хоругвями. Но пользоваться ей начнут на тот же манер.

— Ну нет, — решительно помотал головой Денис, — мы выбираем свободу. Мы не позволим.

— Мы — это новое поколение? — уточнил Сёма.

— Ну да.

— Я не хочу вас обижать, ребята, только… нынешние благочестивые приходские старушки, — грустно сказал Сёма, — это ведь пламенные комсомолки тридцатых. Они тогда храмы сносили, на попов доносы писали. Переменились. И нынешние переменятся.

— Мы никогда — пылко ответил Денис.

— Ну, ты уже изменился, когда принял крещение, — неожиданно вступила Вера, — но не в дурную, конечно, сторону. Почему, Сёма? Почему люди сами захотят идеологии вместо веры?

— А просто должен же всегда кто-то быть виноват, — ответил тот, — Жидомасоны, белоказаки, не важно, всегда ярлык врага наклеят. Вот приходит свобода нагая, бросая на сердце цветы — это Хлебников. И что? Советское прогнило всё и рушится. Была у людей зарплата и путевки в профилакторий — а не станет скоро у них ничего этого, вот как водки по три шестьдесят две нет и колбасы по два двадцать не сыскать. Вот тут, в Латвии, скажут: это всё русские виноваты, они нас сорок лет угнетали. И погонят русских метлой, да как вводится, совсем не тех, кто виноват. А что скажут простые наши рабочие, ну, я не знаю, Уралвагонзавода? Они найдут себе врагов. А там, где враг — там нужны лидер и знамя. Там нужна идеология, которая объяснит, что так нам херово из-за врага, что мы терпим всё вот это вот не от дури своей собственной, а ради победы над ним. Тут уж без великого инквизитора им не обойтись. И даже какое-то время это будет работать. Врагом будет Запад, скорее всего, потому что сейчас всем очень хочется на Запад, а потом окажется, что не медом нам там намазано, что и там свое наперекосяк…

— Откуда ты знаешь? — всё еще возмущался Денис.

— Да по опыту, — отвечал тот, — у меня с церковью та же фигня. То же разочарование.

— И ты теперь что — ищешь врагов?

— Ищу голодных покормить. Вот, вас. Может, и духовный мой голод кто утолит.

Этот день, как и положено дням на Балтике, завершался высоким небом в розовеющих облаках и солнцем, лениво падавшим во глубь морских вод. Они шли босиком вдоль берега моря по широкому и светлому пути в собственное детство. И даже купаться уже не тянуло на прохладном вечернем ветру (хотя после пива, признаться, была еще и водочка под магазинные пельмени, ну это вроде как уже на ужин).

— Сёма… — Вера чуть наморщила носик, значит, хотела спросить что-то очень серьезное, тем более, что она-то как раз водки не пила, — а почему ты… почему тебя не рукоположили во священники? Сейчас же буквально всех! А ты и грамотный, и регентом долго был, и всё такое. Почему?

— Больно приметлив, да языкаст, — отвечал тот, — Кабы что одно, это бы ничего. А тут сразу то и другое. Вот буквально всех в попы и ставят, ага. Ох и наплачутся с ними… А меня Бог миловал.

Ответ был прозрачен и убедителен до донышка.

— Да ведь, — рассмеялся Сёма, — оно и к лучшему. Не видать бы мне сейчас свободы ни на грош. Из попов путь только в расстриги…

Он как будто протрезвел и посерьезнел, взял их обоих за руки, но тотчас отпустил — только сжал ладони немного, будто приветствуя или прощаясь.

— Вы, друзья, вы по краешку ходи́те, а глубоко в это не погружайтесь, не надо. Это вам не Рижское взморье, в церковной жизни утонуть — дело немудреное. А погру́зитесь, такого там насмотритесь, никаких боевиков-ужастиков не надо. Увидите попов, которым ведомы две книжки: сберегательная да требник, причем первая намного важнее. Хористов, которые утром херувимскую на литургии, а вечером в кабаке фольклор тюремный уркаганам лабают. Узри́те алтарников-пономарей, которые карьеру себе через анальное отверстие добывают: «а вторая пуля, а вторая пуля, а вторая пуля в жопу ранила меня…» Старцев вашего же возраста, чудаков на букву М, которые на исповеди у девок пофигуристей расспрашивают, сколько кто раз да в какой позе — похоже, чтоб самим дрочилось поохотней. Увидите епископов-владык, которые… Да что там, одному из них клир епархиальный подарил панагию на тезоименитство. Он возрадовался до зела, перевернул, а там надпись выгравирована: «Радуйся, зверонравных владык сердца умягчающая». Это из акафиста Богородице. Вот таких и увидите зверонравных. Встретите, да что скрывать, благочестивых матрон, у которых на уме проблематика Фаворского вишь ты нетварного света да Флоренский об имяславии, а дома детишки немыты да некормлены, и мужа нет и не ожидается, потому как кто ж такое выдержит. И тебя, Верунь, в такие же позовут записаться. Весь паноптикум повстречаете, это я еще недоговариваю.