Яд персидской сирени - Инна Бачинская

— Хватит пить, — сказала Вера устало. — Иди спать, утром поговорим.

— С тобой? — он захихикал. — Пошли! — Он попытался встать и тут же упал обратно на стул. — Черт!

Он навалился на стол, голова свесилась на грудь, и он вдруг захрапел. Вера сидела неподвижно, ожидая неизвестно чего, не зная, что делать. Уйти? Оставить, пусть проспится? Манжеты Володиной рубахи были испачканы… Вера присмотрелась… кровь? Ее окатило волной ужаса. Она схватила его кожаную папку, раскрыла, оглядываясь на него, вытряхнула какие-то бумаги, среди них — конверт с датой, знакомый почерк… не может быть! Она оглянулась на спящего Володю и вытащила из конверта листок. Впилась взглядом. Пробегала строчки, не понимая, выключив сознание, перечитывая каждую по нескольку раз. Каллиграфический почерк дяди Вити, сейчас так уже не пишут, знакомые словечки… она словно слышит его голос — жирный противный сиплый голос. Строчки плясали у нее перед глазами, и не желал вырисовываться смысл. И мысль билась: нет, неправда, не верю! Он сказал, что есть доказательство, письмо, спрятанное на всякий случай… и ухмыльнулся. Она думала, он пугает, врет, она гнала от себя дурные мысли… Она уговаривала себя, что он врет и пугает. Не посмеет! Отец и Лобан зачинали бизнес вдвоем, они вдвоем лезли в грязь, с них обоих спрос. Ей и в голову не приходило, что речь идет совсем о другом! Об убийстве… Убийстве? Нет! Тысячу раз нет! Не хочу! Господи! Бедная мама! Неправда! Она впилась взглядом в строчки, а голос дяди Вити бубнил в уши:

«По просьбе моей доброй знакомой Тамары Мережко я привез ее в дом ее мужа Владимира Мережко по улице Сосновой, номер 16. Поставил машину за два квартала, и она ушла. Было половина первого ночи. По ее словам, она хотела поговорить с мужем, который бросил семью и ушел сожительствовать с любовницей. Она прибежала через полчаса и сказала, что случилось несчастье, очень плакала и рыдала. Я ничего не понял и пошел посмотреть. Владимира Мережко не было дома, его гражданская жена Тарнавская Виктория лежала на полу в белом халате без признаков жизни. Халат был весь в крови. Я попробовал у нее пульс и понял, что она мертвая. Рядом лежало орудие убийства, нож, тоже в крови. Тамара плакала и повторяла, что она не хотела. С ней началась истерика, и мне пришлось ударить ее. Тогда она замолчала. Я понимал, что надо вызвать милицию, но мне было ее жалко. Я принял решение, за что прошу прощения у Бога. Мы спрятали тело под цементом на другой стороне, где был ремонт. Я сделал раствор и залил, а потом закрыл мусором и досками. В большой комнате, сразу налево в углу. Нож положил туда же.

Я сделал это ради дружбы с Тамарой и Володей, понимая, что произошла трагическая случайность. Тамара сказала, что та женщина обозвала ее по-всякому и она не сдержалась. Я ни о чем ее больше не спрашивал, мы об этом не говорили никогда. Я виноват только в том, что любил Володю и Тамару и желал им счастья, а та женщина была в их жизни помехой.

Удостоверяю написанное, Виктор Андреевич Лобан, номер паспорта такой-то, проживающий по такому-то адресу…»

Вера без сил опустилась на табурет. Она вспомнила вдруг страх матери, ее частые слезы, ее ненависть к Татке… Она смотрела на Татку, и в ее глазах было что-то… Господи! Она думала, это ревность и обида брошенной жены… Вера содрогнулась, представив себе, что испытывала мать, видя ребенка той женщины в своем доме, видя тоску мужа по утраченной любви… Раскаивалась ли она? Чувствовала ли вину? Или лишь одну ненависть? Если это правда… Бедная мама! Господи, за что? Проклятое письмо!

Мысли рвались, не додумывались до конца, ее трясло в ознобе, ей было страшно, она задыхалась…

Володя шевельнулся и пробормотал что-то; Вера едва сдержала крик — ей показалось, что за столом сидит дядя Витя. Она вдруг представила, как вырывается из хватающих липких лап дяди Вити… или Володи… отдирает их от себя, и уже непонятно, чьи они… Железные когти впились в ее кожу и плоть, она корчится от боли и рвется, а внутри растет тоска смертная и понимание, что не вырваться… Уже не вырваться…

Она схватила нож. Сжимая нож и опираясь на стол свободной рукой — ей казалось, она падает, летит вниз, — она смотрела на спящего, испытывая такую испепеляющую ненависть, что меркло в глазах. С остервенением она воткнула нож в листок, пригвоздив к столешнице. Уставилась бессмысленно. Рванула, выдирая лезвие из твердого пластика, чувствуя, что теряет сознание. Подошла к плите и повернула тумблер. Вспыхнул синеватый огонек, и она поднесла к огню листок. Смотрела завороженно, как огонь пожирает одну за другой строчки письма дяди Вити. Запахло горелой бумагой; по кухне полетели черные бабочки из пепла…

Она включила газ на полную мощность, все четыре конфорки и духовой шкаф. Слушала, как с легким шипением рвется наружу смертоносная сладковатая тошнотворная смесь, от которой царапало в горле…

Словно очнувшись, она бросилась к двери, опрокинув стул. За дверью стояла босая Татка, в глазах ее был ужас; Вера закричала отчаянно и взмахнула ножом, отталкивая ее:

— Пошла вон! Уходи!

Володя очнулся и зашарил рукой по столу в поисках сигарет. Нашел, щелкнул зажигалкой раз, другой…

…Поселок наполнился ревом сирен пожарных машин и машин «Скорой помощи». Пожар удалось потушить только через три часа. Полностью выгорело левое крыло дома, обрушилась кровля, вылетели и оплавились стекла. Останки дома стояли черные и страшные, зияли черными провалами окон. И всюду черные хлопья пепла, черные траурные бабочки — на земле и в воздухе…

Двоих увезли в черных пластиковых мешках, двоих забрала «Скорая». Кто выжил и кто погиб, было непонятно, поселок полнился слухами. Героиней стала домработница Лена, приехавшая утром на службу, рассказывающая всем желающим, что собиралась вчера заночевать в доме, да, видимо, бог не допустил и сохранил. Гомонящий и возбужденный народ, живо обсуждающий страшное происшествие, разошелся только к полудню…

…Утро пришло серое, прохладное. Вдруг запахло осенью. Ника, ежась, вышла во двор. В раскисшем от дождя дворе было пусто.

— Тим! — позвала Ника. — Люба! — Никто не откликнулся. И она закричала: — Тим! Тимка!

Она заглянула в хлев, там было тепло, пахло сеном, и размеренно жевала Любка. Капитан, потягиваясь, вылез из опрокинутой бочки. Подошел, потерся боком о Никино колено.

— Капитан, где Тим?

Капитан не знал. И Ника побежала к дому Любы, стала колотить в дверь. Дверь была заперта.

— Да что же это! — Ника едва не плакала. — Тим!

Она побежала к речке, но там было пусто. Земля была ледяной — она забыла обуться. Она упала два раза — ноги разъезжались в раскисшей глине, — с трудом встала. Тяжелые холодные капли падали с потревоженных веток. Зоряная вздулась, набухла, гремела, ударяя в камни, тащила всякий сор — ветки, листья, вырванную с корнем траву.