Я не боюсь летать - Эрика Джонг

– Я единственный из твоих знакомых мужчин, который не подпадает ни в одну категорию, – торжествующе сказал он и сделал паузу, ожидая, что я начну раскладывать по полочкам других.

И я доставила ему это удовольствие, зная, что превращаю свою жизнь под пустую развлекаловку, серийный номер, историю побитой собаки, тошнотворную шутку, безделицу. Я думала обо всех томлениях, болях, письмах отправленных и не отправленных, слезливых пьянках, телефонных монологах, страданиях, освобождении от иррациональности, проговаривании с психотерапевтом каждого из этих приключений, прибичений, прихарчений. Знала, что мои описания событий были предательством по отношению к их сложности, их человечности, их запутанности. У жизни нет сюжета. Она гораздо интереснее, чем все, что о ней можно рассказать, потому что язык по своей природе упорядочивает вещи, а в жизни-то нет никакого порядка. Даже писатели, уважающие красивую анархию жизни, пытаясь отразить ее в своих книгах, кончают тем, что показывают жизнь куда как более упорядоченной, чем она есть, и в конечном счете говорят неправду. Потому что ни один писатель никогда не может рассказать правду о жизни, и именно поэтому она гораздо интереснее, чем любая книга. И ни один писатель не может рассказать правду о людях, поскольку они гораздо более интересны, чем любые книжные персонажи.

– Так что кончай философствовать об этом дурацком сочинительстве и расскажи мне о твоем первом муже, – сказал Адриан.

– Хорошо. Сейчас расскажу.

Ты должен представить его: невысокий, темноволосый, тяжелая каштановая борода – комбинация Питера Лорре[280], Альфреда Дрейка[281] и Хамфри Богарта (как сказали бы мы с Пией), – походил временами на Эдварда Г. Робинсона[282] в роли маленького Цезаря. Он любил говорить на крутой манер, как герои фильмов его юности. Он, по его словам, был киноголиком и даже в колледже ходил в кино по два-три раза в день, предпочтительно в «блевательницы» – занюханные кинотеатры на 42-й улице, куда наведывались поспать бездомные и почесать языки извращенцы («езвращенцы» – как говорила мать Брайана) и где в программу включали два, а то и три военных кино, вестерна или эпического полотна о Римской империи.

Несмотря на его любовь к дурным фильмам и жестам в духе Эдварда Г. Робинсона, Брайан был гением. Этот гениальный ребенок, чей «ай-кью» переваливал за двести, заявился в Колумбийский университет с ошеломительной историей – блестяще сданные экзамены, призы дискуссионных клубов, национальные призы из всех калифорнийских школ, в которых он учился, и внушительной историей психических срывов начиная с шестнадцатилетнего возраста. Вот только о последних я узнала гораздо позднее – когда мы поженились и он снова загремел в больницу. Причина моего незнания состояла не в том, что Брайан злостно меня обманывал, а в том, что он не считал себя сумасшедшим. Сумасшедшим был окружающий мир. В этом я с ним определенно соглашалась вплоть до того самого дня, когда он попытался вылететь из окна, прихватив с собой и меня.

Влюбилась я в Брайана в первую очередь за его блеск и словесный фейерверк. Он был превосходным подражателем, магнетическим собеседником, одним из тех талантливых рассказчиков, которые словно вышли из дублинского паба или из пьесы Дж. М. Синга[283]. У него был дар трепать языком; он был настоящим плейбоем западного мира прямо из Лос-Анджелеса. Я всегда придавала большое значение словам и часто совершала ошибку, веря им гораздо больше, чем действиям. Мое сердце (и мою вагину) можно было завоевать емкой фразой, хорошей остротой, изящным куплетом или необычным сравнением. Вы знаете американскую песню «Детка, дай протрубить в твою дыру», которая звучала недолго на радио, прежде чем ее навсегда запретили передавать в эфире? Слова там были такие:

Так вот, в моем варианте это звучало так:

Купилась я, очевидно, на башковитость Брайана. Вы не знаете, что такое в те времена были башковитые ребята в Колумбии: фланелевые рубахи и двадцать пять подтекающих шариковых авторучек в нагрудных карманах, телесного цвета оправы очков с толстыми стеклами, угри в ушах, прыщи на шеях, жеваные брюки, сальные волосы и (иногда) ермолки ручной вязки, удерживаемые на месте одинокой булавкой. Наевшись супа с клецками, приготовленного мамочкой, они приезжали на метро из Бронкса прямо в аудитории к Мозесу Хадасу[284] и Колнеру Хайету[285] на Морнингсайд-Хейтс[286], где получали достаточно знаний по литературе и философии, чтобы получать высшие отметки, но, казалось, так никогда и не могли избавиться от своей неотесанности, мальчишеской набыченности, полного отсутствия притягательности.

Брайан тоже был круглым отличником, но у него было то, что отсутствовало у них, – стиль. Он, казалось, ни минуты не тратит на учебу. Когда ему нужно было написать работу в десять страниц, он вытаскивал десять листов из пачки и начинал печатать, пока за один присест не создавал работу на отлично. Нередко он писал эти десятистраничные чудеса в то самое утро, когда их нужно было сдавать. И он знал, знал, знал все. Не только средневековую историю или историю Древнего Рима, но и философов Ренессанса, первых отцов церкви – и не только дела светские и инвеституру, казначейские свитки[287] и политическое августинианство[288], Ричарда Львиное Сердце[289] и Ролло, герцога нормандского[290], не только Абеляра[291] и Алкуина[292], Александра Великого и Альфреда Великого[293], не только Буркхардта[294] и «Беовульфа»[295], Аверроэса[296] и Авиньона[297], поэзию вагантов[298] и григорианские реформы[299], Генриха Льва[300] и Гераклита[301], природу ереси и работы Томаса Гоббса, Юлиана Отступника[302] и Якопоне да Тоди[303], «Нибелунгов»[304] и историю номинализма[305], но еще и сбор винограда и рестораны, названия всех деревьев в Сентрал-парке, пол гинкго на Морнингсайд-драйв, названия птиц, цветов, даты рождения детей Шекспира, точное место, где утонул Шелли[306], фильмографию Чарли Чаплина, анатомию коров (а следовательно, как выбирать вырезки в супермаркете), стихи всех песен Колнера и Салливана[307], кёхелевский[308] список всех сочинений Моцарта, олимпийских чемпионов во всех видах за последние двадцать лет, число эффективных подач всех ведущих игроков американской бейсбольной лиги, день, когда впервые появились часы Микки-Мауса, годы выпуска и марки старых автомобилей, оставшееся количество каждого и фамилии владельцев («бугатти» и «испано-суица» были его любимыми), тип доспехов шестнадцатого века (и чем они отличались от доспехов века тринадцатого), способ, каким совокупляются лягушки и размножаются хвойные, все позиции «Камасутры», названия всех средневековых пыточных приспособлений и так далее и тому подобное ad infinitum[309].