Я не боюсь летать - Эрика Джонг

Но что было пользы от дурацких фантазий? Мой муж прекратил трахаться со мной. Он считал, что трудится в поте лица. Я молча плакала ночами или уходила в ванную мастурбировать, когда он засыпал. Мне уже полгода как было двадцать один, и я пребывала в отчаянии. Задним числом все это кажется таким простым. Почему я не нашла себе кого-нибудь? Почему я не завела любовника, не оставила мужа или не договорилась с ним о некоторой сексуальной свободе для себя? Я выросла, занимаясь невинным мануальным сексом на диване в родительской гостиной под синатровскую песню «В ранний час». Я никогда ни с кем не трахалась, кроме моего мужа. Я занималась петтингом «выше пояса» и «ниже пояса», соблюдая некие неписаные правила приличия. Но роман с другим мужчиной казался чем-то настолько радикальным, что я такой вариант даже не рассматривала. И потом, я была уверена: в том, что Брайан не трахается со мной, виновата я, а не он. Я либо страдала нимфоманией, потому что хотела трахаться чаще раза в месяц, либо просто была какой-то непривлекательной. А может, проблема была в возрасте Брайана. Я воспитывалась на разных сексуальных мифах пятидесятых годов, вроде:

А. Такой вещи, как изнасилование, не существует. Никто не может изнасиловать женщину, если она сама не сдастся в последнюю минуту. (Девушки в моей школе благочестиво повторяли друг другу эту мудрость, почерпнутую нами откуда-то извне, и мы обменивались ею.)

Б. Существует два вида оргазма – вагинальный и клиторальный. Один из них «полный», то есть хороший. Другой – «неполный», то есть плохой. Один «нормальный», то есть хороший. Другой «невротический», то есть плохой.

Сия псевдомудрость, сей псевдопсихологический нравственный принцип был более кальвинистским, чем сам кальвинизм.

В. Мужчины достигают своего сексуального пика к шестнадцати годам, после чего начинается спад…

Брайану было двадцать четыре. Он явно уже перевалил за вершину горы. Уже восемь лет как перевалил. Если он в двадцать четыре трахался со мной только раз в месяц, можно себе представить, что будет в тридцать четыре! От такой перспективы я впадала в панику. Может быть, отсутствие секса не так расстраивало бы меня, но оно указывало на то, что и во всех других сторонах нашего брака нелады. Мы практически не видели друг друга. Он оставался в своем офисе до семи, восьми, девяти, десяти, одиннадцати, двенадцати ночи. Я содержала дом и бездельничала в библиотеке, работая над сексуальным сленгом восемнадцатого века. Идеальный буржуазный брак. У мужа и жены не остается друг на друга времени. Брак уничтожил ту единственную причину, из-за которой стоило жениться.

Так продолжалось несколько месяцев. Депрессия все усиливалась. Мне становилось все труднее и труднее вылезать из кровати по утрам. Обычно я до полудня пребывала в коматозном состоянии. Я пропускала почти все занятия, за исключением святая святых – того самого семинара. Аспирантура казалась делом зряшным. Я туда пошла потому, что любила литературу, но изучения литературы там не предполагалось. Предполагалось изучение критики. Какой-то профессор написал книгу, «доказывающую», что «Том Джонс»[320] на самом деле марксистская притча. На самом деле «Том Джонс» был христианской притчей. Другой профессор написал книгу, «доказывающую», что на самом деле «Том Джонс» был притчей промышленной революции. Нужно было держать в уме имена всех этих профессоров и все их теории, чтобы сдать экзамен. Всем, казалось, было насрать, читала ли ты «Тома Джонса» или нет, если ты могла отбарабанить названия разных теорий и имена их авторов. Все критические книги имели названия вроде такого: «Риторика смеха», или «Комические детерминанты прозы Генри Филдинга», или «Эстетические импликации в диалектике сатиры». Филдинг, наверное, переворачивался в гробу. Я реагировала на это так: спать как можно дольше.

Вообще-то я была маниакальной отличницей, и любые экзамены сдавала легко, но в аспирантуре всякого дерьма было столько, что переварить его было просто невозможно. А потому я предпочитала спать. Я проспала общий экзамен в мае. Вместо работы над диссертацией тоже спала. Изредка, если добиралась до аудитории, то сидела и кропала стишки в блокноте. Один раз я набралась храбрости и рассказала о своих проблемах профессору Стентону.

– Я не думаю, что хочу стать профессором, – сказала я, переминаясь с ноги на ногу в алых замшевых сапожках.

Полученный грант Вудро Вильсона обязывал меня по окончании аспирантуры стать преподавателем. И мое нежелание было равнозначным поруганию Бога, страны и флага, то есть чистейшим святотатством!

– Но вы такая превосходная аспирантка, миссис Столлерман. Чем еще вы можете заниматься?

(А что еще нужно? Что еще может быть в жизни, кроме «Эстетических импликаций в диалектике сатиры»?)

– Я, понимаете… я хочу писать, – сказала таким извиняющимся тоном, словно признавалась в желании убить свою мать.

У профессора Стентона на лице появилось встревоженное выражение.

– Ах так, – раздосадовался он.

Наверное, студенты часто приходили к нему с ничтожными амбициями вроде желания писать.

– Понимаете, профессор Стентон, я стала изучать английскую литературу восемнадцатого века, потому что люблю сатиру, но я думаю, что хочу писать сатиру, а не писать про нее критические труды. Критика, кажется, не приносит мне удовлетворения.

– Удовлетворение! – взорвался он.

Я сглотнула.

– Кто вам сказал, что аспирантура должна приносить удовлетворение? Литература – это труд, а не забава, – сказал он.

– Да. – Я робко кивнула.

– Вы пришли в аспирантуру, потому что любите читать, потому что любите литературу… так вот, литература – тяжелый труд! А не игра! – Профессор, казалось, сел на своего любимого конька.

– Да, но если вы извините меня, профессор Стентон, мне кажется, что критика не согласуется с духом Филдинга, Попа или Свифта. Я хочу сказать, мне все время кажется, как они лежат там в могилах и смеются над нами. Потому что они сочли бы это забавным. Я хочу сказать, я читаю Попа, Свифта или Филдинга, и это побуждает меня к сочинительству. Это дает пищу для моей поэзии. А критика представляется мне какой-то глуповатой. Мне жаль, но это так.

– А кто вас уполномочил быть хранителем духа Попа? Или Свифта? Или Филдинга?

– Никто.

– Так какого черта вы жалуетесь?

– Я не жалуюсь. Я просто думаю, что, возможно, совершила ошибку. Я думаю, я и в самом деле хочу писать.

– Миссис Соллерман, у вас будет масса времени, чтобы писать, когда у вас за плечами будет диссертация. И тогда у вас будет кусок хлеба, если окажется, что вы не Эмили Дикинсон.

– Наверное, вы правы, – сказала я и отправилась домой спать.

Брайан шумно разбудил меня в июне. Не помню точно, когда это началось, но, видимо, в середине июня; я тогда заметила, что его мания усилилась. Он вообще перестал спать. Хотел, чтобы я сидела с ним всю ночь и обсуждала ад и рай – в принципе, для Брайана это не было чем-то из ряда вон выходящим. Ад и рай всегда чрезвычайно интересовали его. Но теперь он стал много говорить о втором пришествии и стал говорить как-то по-новому.