Я не боюсь летать - Эрика Джонг

Не вызывает ли он отвращение в таком описании? У некоторых вызывал. Но все находили его занятным. Он родился клоуном, комиком, говоруном без умолку. Глядя на него, можно было подумать, что он полон кипучей энергии. Он за день мог сделать столько, сколько иным не под силу сделать и за десять, и всегда казалось, что жизнь в нем бьет ключом. Естественно, он привлекал меня с моей ненасытностью, неутолимой жаждой испытать все. Мы познакомились на второй неделе моего первого года обучения (а его второго) и с того дня стали почти неразлучны. Нет, я оставила за собой право время от времени встречаться с другими людьми, но он делал все, чтобы его присутствие целиком заполнило мою жизнь, – болтовня, подарки, перепечатка моих работ, розыски в книжных завалах в поисках нужного мне тома, письма и телефонные звонки, цветы и стихи, в которых он клялся мне в вечной любви, а потому другие парни неизбежно казались мне лишь бледными тенями.

В те дни существовали «Спортсмены» и «Интеллектуалы», «Братство парней» и независимых. Брайан не попадал ни в одну категорию и попадал во все сразу. Он ни на кого не похож, настоящий характер, кладезь знаний по любому вопросу, кроме, пожалуй, секса, где знания были поначалу скорее теоретические, чем практические. Мы с ним вместе потеряли невинность. Или почти. Я говорю «почти», потому что сомнительно, чтобы у меня ее много оставалось после всех этих лет интенсивных манипуляций на диване в нашей гостиной и регулярных мастурбаций. А Брайан один раз, когда ему было шестнадцать, посетил бордель в Тихуане[310] – подарок на день рождения от папочки, который свозил его и целую машину его приятелей вроде как отметить шестнадцатилетие.

По словам Брайана, это приключение закончилось для него фиаско. Шлюха повторяла: «Скорее, скорее!», и у Брайана пропала эрекция, а его отец, как сделал бы и Эдип, оттрахал ее первым, да за дверью ждали своей очереди его дружки. В общем, инициация получилась никакая; проникновение, как пишут в книгах по сексу, было неполным. Так что можно сказать, что невинность мы потеряли вместе. Мне было семнадцать, возраст еще уголовный, как ни к селу ни к городу напомнил мне Брайан, а ему – девятнадцать. Мы знали друг друга два месяца – два месяца мы совершали насилие над нашими инстинктами в Риверсайд-парке, под столами в Классической библиотеке, где мы «занимались вместе» под присмотром бдительных пустых глаз Софоклов, Периклов и Юлиев Цезарей, на диване в гостиной моих родителей, среди стеллажей в Батлеровской библиотеке, где, как я с ужасом узнала впоследствии, некоторые богохульственные студенты трахались по-настоящему. В конечном счете мы оказали друг другу «последнюю услугу», если воспользоваться очаровательным выражением восемнадцатого века, в подвальной квартире Брайана на Риверсайд-драйв. Где тараканы, а может, водяные клопы были больше моего кулака, а в дверь колотились два приятеля Брайана, снимавших совместно с ним эту квартиру, – им якобы срочно понадобился номер «Санди таймс», «если мы с ним уже закончили».

У комнаты Брайана – одной из шести в этой кишкообразной pied-à-terre[311] – была общая стена с бойлером, являвшим собой единственное здесь обогревательное устройство. Эта стена была постоянно раскалена чуть не докрасна, а другая была холоднее ведьминой сиськи, по выражению Брайана. Температура регулировалась открыванием окна, выходящего в некое бетонное ущелье на один этаж ниже уровня тротуара. Поскольку в комнату врывался ветер с реки, в комнате было достаточно прохладно, чтобы погасить жар от стены, но не наш жар.

Вот в этой романтической обстановке мы впервые и насладились друг другом. Под нами скрежетали пружины старой кровати, купленной в трепетном предвкушении Брайаном двумя неделями раньше у пуэрториканского старьевщика на Колумбус-авеню.

В конечном счете мне пришлось соблазнить его. Я уверена, что со времен Эдема и до наших дней все было именно так, а не иначе. После этого я плакала, чувствуя себя виноватой, а Брайан утешал меня, как мужчины, вероятно, утешали девственниц, соблазнявших их на протяжении многих веков. Мы лежали там в свете свечи (в своем романтизме или, может быть, исходя из внутреннего своего представления о символах, Брайан зажег свечу на прикроватном столике, прежде чем мы начали раздевать друг друга) и слушали вой уличных котов в бетонном колодце далеко за окном, черным от сажи. Иногда один из котов внезапно прыгал на переполненный мусорный бачок и вышибал оттуда на землю пустую банку из-под пива, и тогда в комнату проникал грохот, создаваемый пустой жестянкой, катящейся по асфальту.

Вначале наша любовь была прекрасной, духовной, юной. Во времена более поздние наши разговоры больше напоминали диалоги из пьесы Стриндберга. Мы читали друг другу стихи, лежа в кровати, дискутировали о различии между искусством и жизнью, размышляли, стал бы Йейтс великим поэтом, если Мод Гонн все же вышла бы за него. Пришла весна – мы в это время оба, как, я думаю, и подобает всем молодым любовникам, слушали курс по Шекспиру. Однажды великолепным, но холодноватым апрельским днем мы, сидя на скамейке в Риверсайд-парке, читали друг другу вслух «Зимнюю сказку».

Брайан вовсю изображал Флоризеля перед моей Пердитой[313] («Дает тебе наряд твой необычный / Жизнь новую. Ты не пастушка – Флора, / Предвестница апреля…»), когда наше чтение привлекло целую банду уличных мальчишек – черных и пуэрториканцев лет восьми-девяти; они расселись на скамейке и траве вокруг нас – наше представление явно их заворожило.

Один из мальчишек сидел у моих ног и восторженно смотрел на меня. Я была в упоении. Значит, голос поэзии все же доступен всем. В словах Шекспира есть нечто такое, что трогает даже самое наивное и нетренированное ухо. Все мои верования, казалось, находят сейчас подтверждение. Я с вдохновением прочла:

(Призыв Шекспира к свободному зачислению в университеты и / или смешанным бракам?)

Несколько страниц спустя ребятишки стали проявлять беспокойство, да к тому же стало так холодно, что сидеть на одном месте было уже невозможно, а потому мы собрались и пошли вскоре после них.