Последний орк - Сильвана Де Мари

Позади Галы младший из дровосеков, Соларио, тот, что со светлыми волосами и такой же бородой, собирал моллюсков одной рукой, держа второй самого маленького из своих детей — тот тоже хохотал, как сумасшедший. Видимо, все были счастливы на этом проклятом пляже у рифов. Все постоянно смеялись, словно стая пьяных чаек, — ну и что, что он никогда не слышал, какой звук издают пьяные чайки, наверняка точно такой же: смесь клекота и смеха. Это сводило Морона с ума. Конечно, нужно признать, что если бы и он остался со всеми искать моллюсков на пляже, то нашел бы больше еды, чем устраивая ловушки для птиц, но тогда ему пришлось бы выносить смешки Роби и Галы и в который раз выслушивать рассказы Соларио о том, какими умницами были его старшие дочки, как хорошо они уже умели читать и плавать или как он влюбился в свою супругу Римару. Супруга, а не жена, как говорят нормальные люди: с тех пор как они дошли до моря, все взялись говорить, как эльфы. Соларио признался в любви своей супруге, как только они пришли на побережье, еще до того, как начали строить дома, счастливый оттого, что он стал свободным. Свободным от чего, оставалось непонятным. Свободным для того, чтобы постоянно смеяться, как пьяная чайка, говорить глупости ребенку, который все равно ничего не понимает, и подыхать с голоду на побережье, обдуваемом всеми ветрами, кроме восточного, так как хоть с этой стороны его закрывали Черные горы.

Бесспорно, они перестали быть оборванцами, ведь для этого нужно иметь на себе хоть какие-то обрывки одежды. Их же лохмотья за восемь лет настолько износились, протерлись, порвались, что от них осталось одно название да клочки на колючках. Нитка за ниткой они шли на самодельные удочки и сети для рыбной ловли.

В результате они являлись свободным народом и хозяевами своей судьбы, хоть и не владели даже парой приличных штанов, — а разве свобода согреет, когда дует северный ветер и море становится белым от града? Все, у кого были дети, от Соларио до Эльфа, Проклятого, чья соплячка родилась месяцев двадцать назад, оставались полуголыми и летом и зимой, потому что одели в свои лохмотья детей. Йорш, глава селения, наследник всех племен и народов, и людских и эльфийских, и все такое, ходил в одной набедренной повязке. У девушек и женщин оставались голыми руки и ноги до колен — какое уж тут приличие: если бы Тракарна застала их в таком виде, то немало палок сломала бы об их спины. Вот радости-то… Самое смешное, что чем оборваннее, беднее и вонючее они были, тем больше старались говорить между собой, словно аристократы и благородные господа. О господин, как ваши вшивые дела? Как ваши черви, может, поделитесь, и мы все налопаемся всласть? Он спросил как-то Эльфа, почему тот обращается к попрошайкам, бродягам, нищим и рабам так, будто все они — королевские дети, и тот ответил, что это самый лучший способ убедить любого в том, что его достоинство не ниже королевского, а учитывая, что все привыкли связывать достоинство с богатыми одеждами, обувью и драгоценностями, когда сапог и драгоценностей нет, необходимо напоминать о собственном достоинстве каждым словом. Еще Эльф добавил, что речь — это лишь одна из двух важнейших вещей, другая — это милосердие, которое хоть и не стоит никаких усилий, но является настоящей ценностью. Все это, может, и имело какой-то смысл для эльфов, но он, Морон, который эльфом не был, до сих пор спрашивал себя, что все это значит.

Морон попробовал вспомнить то время, когда есть каждый день было привычкой. Память унесла его в те далекие и смутные времена, когда еще не появился Проклятый Эльф со своим сияющим мечом и с такой же блестящей глупостью и не потащил их всех за собой на этот трижды проклятый берег обжираться росой, травой, водорослями, соленой водой, древесной корой и, если повезет, тухлой рыбой. Если бы он, Морон, научился плавать, то к этому прибавились бы моллюски, мидии и крабы; если бы он научился лазить по скалам, то у него был бы миртовый мед с утеса. Но ни один старшина не занимается такими вещами, не плавает и не карабкается по обрывам, не рыба же он и не белка, — уж лучше жить на древесной коре и росе. И вообще, он далеко не был уверен, что, даже если бы кто-нибудь и научил его этому, он смог бы плавать и карабкаться по скалам до пчелиных гнезд, двигаясь медленно и осторожно, как показал ему Эльф, чтобы не вернуться целиком покрытым красными и жгучими пчелиными укусами. Он никогда не отличался умением чему-либо учиться.

Где можно было раздобыть настоящую еду, так это в прудах и озерах, кишевших цаплями, которые могли в любой момент превратиться в жаркое, достойное этого названия. Хватило бы примитивной ловушки с куском тухлой рыбы для наживки, ан нет — это запрещалось. В первый год на этом берегу все они, изголодавшиеся за черт знает сколько лет, устраивали настоящие пиры, поедая серых и рыжих цапель, пока охота неожиданно не оборвалась: они съели их всех. Когда цапли снова появились в окрестностях, на них запретили охотиться до тех пор, пока они вновь не расплодятся: так они точно не останутся больше без яиц. Можно было поймать лишь одну в исключительных случаях — если необходимо было выхаживать больного и для недавно родившей женщины. Чаек можно было ловить сколько угодно, жаль только, что они были неуловимы: никогда не попадали в ловушки и летали слишком быстро для того, чтобы можно было подбить их камнями. Нужна была праща или лук, но Морон не умел пользоваться ни тем, ни другим.

Раньше он ел. Остальные — нет, сейчас они ели больше, не то чтобы вдоволь, но больше, чем он, это точно. Когда они не ели, то говорили, как эльфы, и это каким-то образом наполняло их желудки. Везет же людям: глупость делала их веселыми и счастливыми, с голой задницей и на обдуваемом всеми ветрами, кроме восточного, берегу. Эльф научил их всех плавать, а у того, кто умел плавать, были утренние моллюски, полуденные крабы плюс ракушки, собранные на рассвете, и всё вместе, наверное, было неплохо. И стрелять из лука Эльф их научил, а чайки также были недурны на вкус. Он же, Морон, не умел стрелять из лука и наотрез отказался учиться плавать. Это пристало эльфам, а не воинам. Тем более старшинам. Так же как читать и писать. Остальные, когда не плавали, читали — еще одна идиотская выдумка эльфов. Писали слова на песке и потом читали их. Да даже утонувшая в пиве чайка не стала бы этим заниматься! Хотя шкрябать на песке слова, чтобы узнать, могли ли они их потом прочесть, было еще не так глупо в сравнении со сказками. Вечерами при хорошей погоде они устраивались вокруг огня на берегу и рассказывали истории о никогда не существовавших людях, о людях, которые и не могли бы существовать в действительности, потому что истории эти были просто-напросто абсурдными, и Морон ничего в них не понимал. Иногда они даже не рассказывали, а делали вид, что кто-то — король, кто-то — принцесса, и история получалась сама собой. Это называлось театром. Однажды все ударились в слезы, потому что Гала сыграла умирающую принцессу. Даже не верится. Старшины вечерами напиваются пивом, как и следует поступать настоящим мужчинам, а не рассказывают идиотские сказки, которые никому не понятны. А эти развлекаются тем, что плачут по Гале, которая сыграла умирающую принцессу. Везет же людям.

Честно говоря, остальные не так уж много ели во времена Дома сирот, где они раньше жили, и госпожа Тракарна, настоящая госпожа Дома сирот, всегда следила, чтобы у них было не слишком много еды, ведь если ребенок много ест, то у него портится характер. Остальные и впрямь так мало ели в Доме сирот, что получалось намного меньше, чем сейчас, со всеми их ракушками и водорослями. Лишь они двое, Крешо и Морон, будучи помощниками Тракарны, ели достаточно. Стоит лишь сказать, что кашу делили они, и делили далеко не поровну. Они же получали и объедки, которые оставались от трапезы воспитателей Дома сирот, госпожи Тракарны и господина Страмаццо, если вообще что-то оставалось, ведь Страмаццо был чем-то вроде бездонной бочки, но иногда случалось и такое.