Цеховик. Отрицание - Дмитрий Ромов

Меня к завотделением. Пиши, говорит, по собственному и скажи спасибо, что не по статье. Он так-то мужик хороший. Ну и из общаги сразу выпнули. А мне куда? К родителям возвращаться? А что я там у нас делать буду? На стройку пойду?

— Ладно, не реви. На стройке тоже медсёстры нужны.

— Я же в мед поступать хотела…

— Пошли уже. Скажем, что уснула на дежурстве, а тебя из-за этого попёрли. Вот и всё. Про докторишку своего не говори ничего. Но я тебе так скажу, не мужик он. Голубой, сто процентов. Увидеть такое и выгнать девчонку с работы? Дебил и гомосек.

Она хлопает глазами, пытаясь понять, что это я только что сказал, неужели то самое? Я беру её под руку и тащу домой.

Мы заходим в комнату, когда родители сидят у телевизора. Гоголевская немая сцена значительно уступает по масштабу и глубине реакции мамы. Она встаёт с дивана и огромными глазами смотрит на девицу явно не школьного возраста и с чемоданом в руке. Переводит взгляд с неё на меня и обратно. С неё на меня и обратно.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Нет, мама, она не будет у нас жить и она не носит под сердцем моё дитя. Надеюсь.

— Мам, это Татьяна, медсестра из больницы. Ты её помнишь?

Мама чуть хмурится. Да, она её припоминает, но что эта Татьяна делает здесь всё ещё не ясно. Может она уколы пришла ставить?

— Здравствуйте, — кротко произносит бездомная медсестра.

Мама только кивает, а вот папа отвечает:

— Здравствуйте.

— Таня попала в тяжёлое положение… — говорю я. — Ой, в ситуацию то есть.

При слове «положение» мама чуть вздрагивает.

— В общем, её выгнали с работы. Внезапно и совершенно несправедливо. Она всего-то на десять минут задремала. Они же сами её в ночь несколько раз подряд поставили безо всякого отдыха, вот и не выдержал человек. А там больному плохо стало, ну и… короче, врач разозлился и устроил бурю в стакане. А завотделением заставил её заявление написать. А там и из общежития сразу велели съехать. Время вечернее, податься ей некуда, вот я и предложил Тане у нас сегодня переночевать. А завтра что-нибудь решится.

Мама всплёскивает руками:

— Конечно, мы всегда рады помочь… Только где спать… Я даже сообразить не могу.

— Да ничего, — отвечаю я. — Я на полу посплю спокойно. Одну-то ночь. Вообще не проблема.

— Так, ладно… — говорит мама рассеянно и чуть прикусывает губу. — Сейчас что-нибудь придумаем… Да-да, придумаем… Вы идите пока поужинайте. Я там твою свинину приготовила. Папину еду только не трогайте, она отдельно.

Я веду Таню на кухню.

— Голодная?

Она несколько раз кивает.

— Спасибо тебе, — шепчет она с благодарностью.

— Танюша, — великодушно отвечаю я, — о чём ты говоришь! Мы же не чужие с тобой. Не переживай, всё наладится.

На сковородке лежат румяные отбивные, в кастрюле пюре, на столе солёные огурцы. Ужин получается шикарным. Пока моя гостья моет посуду, отрабатывая мою доброту, я иду в комнату. Мне нужно позвонить.

Родители сидят и напряжённо шушукаются.

— Вы меня извините, — говорю я им. — Ну как было не помочь человеку? Она же за мной ходила столько дней.

Мама смотрит на меня рассеянно, явно думая о чём-то своём. Ну ладно, думай. Я тем временем звоню Большаку и рассказываю, что случилось.

— У вас случайно нет возможности ей помочь, Юрий Платонович?

Он обещает попытаться, но только завтра утром.

— Ох, Егорка, смотри, подведут тебя девки под монастырь, — говорит он. — Мы в ответе за тех, кого приручили. Не забывай, пожалуйста.

— В общем так, — сообщает мне мама. — Мы посовещались и решили, что папа уступит на одну ночь диван твоей гостье. Но только на одну! А я сегодня, так и быть, потеснюсь, чтобы он с краю поспал. Но больше так не делай! Да ещё и без предупреждения.

Вот это да! Ну спасибо тебе, Таня. Ты ещё и родаков моих помиришь. Хорошая девочка. Поживи у нас недельку.

Перед сном я дозваниваюсь до Кахи и договариваюсь о встрече. Он кажется заинтересованным и даже расстроенным, что сегодня не удалось состыковаться.

Когда мы ложимся спать, и я вижу босую огнегривую Таньку в ночнушке, разжигающей воображение, мне приходит коварная мысль пригласить её в ванную, когда все уснут, но я гоню её прочь и мысленно колю дрова, как Челентано.

Утром я оставляю спящую без задних ног гостью с папой, а сам ухожу в школу.

— Удивительно, что с таким крепким сном она так долго продержалась на работе, — говорит мама, чтобы скрыть смущение от того, что в кои-то веки снова делила ложе со своим супругом.

А у подъезда ждёт Рыбкина явно не в самом лучшем настроении.

— Ты опять вчера…

— Наталья! — обрываю я её. — Не начинай!

— Ну а что мне делать, если ты опять с Бондаренкой заигрывал! Ты скажи уже, что хочешь с ней ходить и я от тебя отстану.

— Ходить?! Куда мне с ней ходить? Вряд ли она будет приезжать сюда от вокзала, чтобы ходить со мной до школы.

— Ты прекрасно меня понял, — не поддаётся она на шутливый тон. — Значит, ты в МГУ собираешься? Спасибо тебе за доверие, за то что со мной первой поделился планами.

Так, надо с этим всем что-то делать, иначе она мне весь мозг выклюет.

— Наташ, ты хорошо держишься, если представить, что за бури у тебя в груди бушуют.

— Вот про грудь мою не надо больше думать, — горько усмехается она.

Я останавливаюсь. Она тоже останавливается и недоумённо смотрит на меня.

— Значит так, Рыбкина. Давай договоримся, что не будем друг другу мозги выносить. Никогда. Про Юлию Бондаренко я ничего не желаю больше слышать. Я ей про МГУ наврал, чтобы отделаться. Только не вздумай это обсуждать со своими малолетними сплетницами. Поняла?

— Тебе-то что за дело до неё, если я и поговорю с кем-нибудь?

— Не желаю, чтобы обо мне все кумушки твои судачили ясно? И успокойся уже, нет у меня с ней ничего.

У меня и с тобой-то нет, травмировать просто твою психику не желаю. Но это я естественно вслух не говорю.

— И вообще, комсомолке стыдно сплетни распускать, — ставлю я точку.

И мне кажется, это её немного успокаивает. Вот и хорошо.

После третьего урока я выхожу из школы и звоню Платонычу. Он сообщает радостную новость, о том что договорился насчёт Татьяны. Её примут в железнодорожную больницу и сразу выделят одноместную комнату с удобствами в семейной общаге. Она о таком даже мечтать не смела, ай