Мед его поцелуев - Сара Рэмзи

Будь это сказка, он был бы жертвой ужасного заклятия — волшебный ночной любовник, обреченный поутру превращаться в камень.

С рассветом он тут же вставал с постели. В Шотландии они часами не вылезали из постели, занимались любовью, смеялись, рассыпали на простыни крошки завтрака. В Лондоне он успевал заковать себя в доспехи безразличия прежде, чем ее сонный мозг — заметить перемену. Он ел свой завтрак, погрузившись в бумаги, и вскоре после этого покидал дом, одержимый будущими встречами с пэрами и гонкой за главными темами дня. И не возвращался, пока не приходило время переодеться к вечерним приемам — приемам, которые состояли из необходимости издать нужный звук, сказать нужное слово в нужное время и нужным людям.

Он никогда не смеялся на этих приемах.

Это сводило с ума. Эмили думала, что хотела проводить свои дни в одиночестве.

Но когда перед ней тянулась бесконечная череда пустых дней, разбавленная лишь скучными обязанностями домашней распорядительницы вместо страстных требований молодого мужа, она желала вернуть себе прежнего Малкольма. Она хотела соблазнительного колдуна из библиотеки, а не мрачного политика за утренним столом. Хотела, чтобы он видел, какую жизнь выбрал и чего она стоит, и понял, что есть другие возможности, без превращений своей души в кладбище до того, как его тело умрет.

Эмили отпила чаю. Он успел остыть, пока она размышляла. И теперь был еще отвратительнее яичницы. Поэтому, возвращая чашку на блюдце, она позволила ей выскользнуть из руки. Чай полился через край, потек на скатерть и добрался до непрочитанного номера «Газет».

Малкольм подпрыгнул, отдергивая свой журнал, а затем поднял промокшую газету двумя пальцами. Эмили ощутила короткое удовольствие, глядя, как чернила стекают с газеты, превратившейся в мокрую тряпочку.

Малкольм посмотрел на нее, но в его глазах не было жара — лишь беспокойство.

— Как ты себя чувствуешь, милая?

Милая. Не дорогая. Это должно было ее задеть. Но ее голос не мог скрыть холода.

— Прекрасно. Мне жаль, что моя неуклюжесть испортила вам утро.

Он уронил газету обратно в лужу.

— Уорвик, отправь лакея за новой газетой.

Дворецкий поклонился. Он не должен был дожидаться указаний, но Эмили подозревала, что в конторе по найму просто не успели найти лучшего за такое короткое время, а ей самой не хватало усердия вымуштровать Уорвика.

— Не желаете ли подняться наверх в ожидании новой газеты? — спросила она у мужа. — Уверена, мы найдем, чем смягчить вашу потерю.

Она не хотела этого — просто злилась, что так легко поддавалась его чарам. И приглашение было проверкой.

На миг ей показалось, что он готов согласиться. Его глаза засияли, превращаясь в теплое серебро, которое она видела теперь только по ночам, а рука потянулась погладить ее по щеке. Прикосновение растопило лед, сковавший ей сердце в тот миг, когда он назвал ее просто помехой…

Но пока она таяла, он собрался. И опустил руку.

— Если бы я мог. Но парламент открыл сессию два дня назад. Я не могу пропускать заседаний.

— А это важно? — спросила она, прежде чем сумела одернуть себя. — Кто беспокоится там о твоем присутствии?

Серебряные глаза стали стальными.

— Я должен начинать так, как намерен продолжить. Однажды им будет небезразлично. Но этого не добиться, пока я не заявил о себе.

— Как мило, что ты даешь им шанс узнать о себе, — пробормотала она.

Малкольм взъерошил волосы. Он выглядел так, словно готов был спорить. И Эмили надеялась, что он начнет. Их ссора в башне перед отъездом в Лондон вмиг разрядила атмосферу, но теперь она задыхалась в обществе, а он стремился это общество покорить, и Эмили знала, что их брак далеко не в начале списка его дел.

А брак мог быть испорчен ее тайной карьерой писательницы — Пруденс все еще не соглашалась увидеться с ней, но ни один слух о «Непокоренной наследнице» не связывал пока книгу с именем Эмили. Однако после четырех недель в Лондоне Эмили знала, что главной угрозой их браку была не ее книга, а те слова, которые они друг другу не говорили, несказанные слова, кипящие между ними. Вскоре эти слова станут океаном, через который не перебросить мост, с опасными водоворотами, готовыми разлучить их навсегда.

Она хотела, чтобы Малкольм говорил о своих чувствах. Но голос его стал холодным.

— Ты забываешься. Надеюсь, на сегодняшнем приеме ты будешь помнить о приличиях и придержишь свой язычок.

Она судорожно вздохнула. Когда Малкольм взял ее за руку, чтобы запечатлеть поцелуй, Эмили сжала пальцы в кулак. Он все же поцеловал ее костяшки.

— Если ты хочешь одной лишь пристойности, стоило выбрать другую жену, — сквозь сжатые зубы сказала она.

— Мы можем не начинать разговоров о нашем браке? — спросил он, вцепившись в подлокотники кресла. — Что сделано, то сделано. И как только я обустроюсь в парламенте, у нас будет все время мир. А до тех пор, я уверен, ты сможешь развлечь себя и сама.

Вот и весь разговор о браке — и его хватило, чтобы Эмили ощутила тошноту и угнетенность, едва ли не готовность к самоубийству.

Она вскинула подбородок и поднялась со стула, бросая салфетку в лужицу пролитого чая.

— Что ж, хорошо, милорд. Я найду себе развлечение. И сегодня буду именно той женой, которая вам нужна.

Он тоже поднялся, все еще притворяясь джентльменом, несмотря на пламя в его глазах.

— А если не будете, вы получите тот разговор, которого так желали, но обещаю, вам он отнюдь не понравится.

Она вылетела из комнаты, игнорируя его угрозу и глазеющих на представление слуг. Казалось, что Малкольм забыл о том, что они наняты лишь недавно и не испытывают той верности, к которой его семья привыкла в Шотландии.

Но ей было наплевать на свою репутацию. Она хотела убраться от него подальше, подумать, кто из них виноват в том, что их брак так быстро превращается в полный кошмар. Эмили знала, что и она не идеальна, и у нее есть секреты, однако она слишком боялась признаться ему в своих чувствах и поступках, не имея представления о том, какой может быть реакция.

Ей требовалось время, чтобы решить — стоит ли за него сражаться или же книг, которые она пишет, ей хватит, как уже долгое время хватало раньше.

* * *

Той ночью Малкольм откинулся на подушки недавно купленного дивана. Эмили встретила его очень тихо, когда он постучал в ее дверь, приглашая сопроводить его вниз — не было раздражения, которого он ожидал, не было удовольствия, которого он жаждал, была лишь спокойная уступчивость. Эмили смотрела на свои руки, которые сложила на коленях, как подобало приличной девушке.

— Что тебя гложет, милая? — спросил он. — Сегодня ты сама не своя.

Ее терпение вспыхнуло. Но если и растопило лед, то лишь настолько, чтобы погасить остатки эмоций. И когда она вновь заговорила, в ее голосе звучал лед.