Утесы Бедлама - Наташа Полли

Все вокруг меня искривлялось, словно в опиумном сне, и хотя я знал, что не сплю, я не был уверен в реальности услышанного.

– Что? Откуда ты знаешь Клема?

– Я его не знаю. Вы должны поспать. Удачи.

Я мог бы заставить его остаться. Кэйта был мальчишкой. Если бы я велел ему не говорить чепухи и сесть рядом, он бы послушался. Но я был под опиумом. Мне казалось, что я тону, поэтому разум меня не слушался.

Перу, 1860 год

В пустой церкви разносилось эхо. Темнота и холод подкрались к окнам. Я следил за огнем в печи и трубами. Мне было чем заняться – доделать рисунки и позаниматься испанским, – но я так и не смог заставить себя. В итоге я подошел к окну, выходившему на границу под углом. Отсюда были видны потоки света, которые оставляли в пыльце звери. Я увидел медведя, но никого, кто был бы похож на человека. Идея с границей казалась мне неплохой. Возможно, это был тот же вал Адриана, сведенный до того, что отражало стену в безупречно охраняемом мире: черты на земле. Но я не знал, был ли этот мир безупречно охраняемым.

Вскоре часовые механизмы ламп остановились, и мне пришлось завести их вновь. Это привело меня в порядок, и я решил приготовить ужин, как вдруг услышал звон колокольчика в нефе.

Я прижался к стеклу. В пыльце никого не было, хотя я ничего бы не увидел из церкви под таким углом. Через секунду колокольчик зазвенел снова, затем еще раз – дольше. Наступила тишина. Я надел сюртук и подошел к двери. Она замерзла, и мне пришлось толкать ее плечом. От одной мысли, что мне придется нести ребенка по скользким мосткам, у меня защемило в груди.

На алтаре горела одна свеча, но и в ее свете было отлично видно, что там лежал не ребенок. Там полусидело, полулежало тело мужчины, и свет от свечи окрашивал его волосы в ярко-красный.

Я облокотился на алтарь и почувствовал, как острые края камня врезаются в кожу ладоней. Поначалу мне казалось, что я не должен трогать тело, и я не сразу смог избавиться от этого чувства. Клем был холодным, как алтарь. Он не походил на себя, потому что никогда не выглядел таким безжизненным, даже во сне. Я ожидал, что расстроюсь, разозлюсь или почувствую что-нибудь приличествующее случаю, но ощутил лишь страх – не из-за леса или Бога, а из-за Минны. Мне придется объяснять ей, что произошло, и вряд ли я смогу солгать. Но правды я не знал. Я не помнил, почему отпустил Клема: потому что это казалось верным решением или потому что он меня обидел.

Я услышал голос Рафаэля в голове. Он спрашивал, какого черта я делаю. С тех пор, как мы ушли из флота, Клем участвовал то в одной, то в другой археологической экспедиции. Я же стал винтиком Ост-Индской компании. Из нас двоих я был сильнее, но я забыл об этом, потому что слишком привык к чувству опустошенности. Затем я взбрыкнул, и последствия оказались гораздо хуже всего, что Клем сделал со мной. И я сделал это в церкви человека, который был на порядок сильнее окружающих людей, но всю свою жизнь стирал их белье. Я никогда не испытывал такого стыда. Он обжигал, тихий, но собранный, как керосиновая лампа, до тех пор, пока что-то во мне не превратилось в стекло. Мне пришлось поднести руку к свече на алтаре, чтобы боль избавила меня от уверенности, что я сойду с ума. Это помогло: мой разум прояснился.

Вокруг шеи Клема были следы, глубокие и темные, в форме пальцев. Я поднес руку, не дотрагиваясь до него. Следы нанес кто-то гораздо крупнее меня. Я поднял руку Клема. Кожа на его пальцах была стерта обо что-то твердое. Я поднес лампу к его ногтям. Некоторые были сломаны, но если под ними что-то и было, то я не мог разглядеть. Явно не кровь. Тот, кто его поймал, был одет во что-то прочное. Я окинул взглядом деревья, утопавшие в темноте. Там должно было быть светло, ведь тот, кто принес Клема и позвонил в колокольчик, ушел в лес. Но я увидел лишь маркайюк. Они не двигались.

Я оставил Клема на холодном алтаре и скрестил его одеревеневшие руки на груди. Затем я вернулся в церковь и прижался спиной к двери, опираясь руками на трость. Мне хотелось отправиться к Инти, но она бы ничего не сделала, лишь настояла бы как католичка на том, чтобы молиться над телом в снегу. Мне же просто хотелось выговориться.

– Ты отпустил его, – сказал я себе вслух. – Теперь живи с этим.

Я сел у печи и разложил пасьянс.

Утром я вышел во двор, когда за горами показалось солнце. Было уже довольно поздно, потому что в ранние часы здесь стояла темень. Я направился к границе. Попытки в темноте угадать предметы по их следам на пыльце сводили с ума, и мне хотелось увидеть деревья при дневном свете, в их обычном виде. Лишь приблизившись к границе, я увидел груды серого меха на земле. Повсюду лежали трупы волков. Все они находились рядом с маркайюк, некоторые – на нашей стороне соли, другие – перед границей. Кто-то свернул им шеи. Я остановился перед ними и замер, прислушиваясь, потому что мне казалось слишком невероятным то, что все они были мертвы. Но кроме своего дыхания я ничего не услышал.

Должно быть, волки пришли на запах крови. Они бы почувствовали его на расстоянии полмили. Я вздрогнул, осознав, что ничего не услышал во сне. Волчьи стаи не были тихими. Звери звали друг друга в лесу, но я не слышал воя, хотя был уверен, что всего лишь задремал. А затем кто-то убил всех волков, чего я тоже не услышал. Теперь попытки прислушаться казались ничтожным занятием. Соляная черта странным образом отталкивала меня. Даже решившись, я не смог бы пересечь ее. Я долго всматривался в деревья, пытаясь увидеть хоть что-то – искру пыльцы, других зверей, – но в лесу было тихо.

Я услышал скрип кожи и медленно повернул голову, не зная, хотел ли я видеть то, что там было. Ко мне повернулись две маркайюк. Одной из них был святой Томас. Как всегда, он выглядел скорее заинтересованным, чем осуждающим.

– Я не перехожу границу, – вслух сказал я.

– С кем вы разговариваете?

Я резко обернулся. Рафаэль остановился на границе, поправляя сумку с воском для маркайюк, висевшую на плече рядом с ружьем. Под ремнем сумки остался красный след. Он был так бледен от холода, что мог сойти за испанца, и все же он был жив.

– Где вы были? – спросил я. Мой голос прозвучал блекло.

– На кладбище, чистил… Вы же видели, как я уходил, почему вы спрашиваете?

– Семнадцать часов назад.

– Семнадцать… часов.

Рафаэль скользнул взглядом по деревне. Утренний свет только появлялся из-за гор. Черепица некоторых домов была стеклянной, и она блестела в солнечных лучах.

– Где вы были?

– Нигде, я просто…

– Боже, – воскликнул я, едва не рассмеявшись. – Клем лежит на алтаре, мертвый. И вы говорите мне, что просто решили прогуляться ночью? Или вы исчезли, чтобы мы пересекли границу, пытаясь найти вас, и каждый мог поклясться мистеру Мартелю, что это не вы нас убили? Решили избавиться от приезжих идиотов, беспокоящих ваши маркайюк?

Из всех глупых вещей ссора с человеком, который скорее всего убил половину членов экспедиции, должна была занимать первое место в списке. Но я был настолько пристыжен и зол, что не думал о том, опасен ли Рафаэль. Я тоже был опасен: Клем помог мне вспомнить это. Я знал, что при необходимости мог выхватить ружье у Рафаэля и пристрелить его. Я был почти на голову выше него. Обычно люди свирепеют от ярости, но я был спокоен, лишь более внимателен.