Кома - Эргали Гер

Вот в этот самый вертеп, в этот дом скорби мы и ввалились: я первым, за мною тип с кейсом, Ерема – замыкающим. От ментов буквально с порога зарябило в глазах – вроде немного их было, штук пять, зато все в белом, парадном, типа хирурги человеческих душ на гастролях в столице. Я, как вошел в эту операционную, так и перестал себя ощущать, перестал слышать – всех слышу, а себя нет. Вот, говорю дежурному, принимайте субчика. Странный какой-то, скользкий. По виду не наш. Подвели к гаишнику, а тот говорит – давайте-ка его в отделение, там разберутся. И самого пусть поглядят, и что там у него в кейсе…

– Разберемся, – согласился дежурный. – Присаживайтесь. Антонов, займись гражданином.

Мы с Еремой скромно присели.

– А с ними вы не хотите разобраться? – поинтересовался наш фигурант.

– Паспорт имеется, гражданин? – спросил мент, отозвавшийся на фамилию Антонов. – А портфель свой сюда положьте, на стол.

– Может, все-таки объясните, почему только меня…

– Тебе что сказали!!! – рявкнул Антонов. – Сел быстро! Да не туда, куда пошел! Сюда сел, вот сюда! А портфель сюда!..

Недотыкомка возмутился было, по какому такому праву с ним на таких тонах разговаривают, и тут уже не один Антонов – сразу несколько ментов в белом, включая дежурного, занялись им вплотную. Ему объяснили со всех сторон, что никто на него пока еще не кричал. С ним пока еще разговаривают, как с человеком, а если он не понимает русского языка, то сейчас ему объяснят хоть так, хоть сяк, хоть на пальцах. И нечего корчить рожи, и сидеть нога на ногу, и строить из себя… Как это нет паспорта – а где он? Почему дома? Что?! Как это не обязан носить с собой? Да ты хоть раз, мудила, читал, что там в паспорте у тебя написано? Ты что, нерусский? Ах, я нерусский?! Мы нерусские?! Мы, значит, все нерусские, только ты русский? Ты это хотел сказать?.. – И так далее. Даже от пересказа тошнит, поверьте. Даже сейчас.

Кто ж мог подумать, что он окажется таким наивным и девственным. Он подставлялся со всех сторон. Он обламывался с таким вкусным хрустом, что все менты потянулись на него, как на сладенькое. Мы с Еремой ошарашенно переглянулись – у Еремы такое было лицо, словно шел в кино, а попал к стоматологу.

Злополучный кейс был вскрыт буднично и бесцеремонно. В нем, представьте себе, лежали пухлая пачка нот и номер журнала про науку и жизнь.

– А это что? – спросил Антонов, опорожняя карманы задержанного. – Удостоверение? А говоришь – нет документов…

– Я не говорил «нет документов». Я говорил – нет паспорта.

– Тебя спрашивали? Я спрашиваю – тебя спрашивали? Еще раз вякнешь без спроса – загремишь вон туда, в обезьянник. Твое удостоверение? Я спрашиваю – твое удостоверение?

– Мое.

– Школьников Владимир Анатольевич?

– Я.

– Так… Московский областной филармонический оркестр… Дирижер, что ли?

– Музыкант.

– Ах, музыка-ант!.. На чем играешь?

– На гитаре.

– Ни фига себе! – обрадовался Антонов, взял в руки невидимую гитару и сделал несколько воздушных переборов. – Могешь, что ли? Щас проверим. Серега, тащи гитару!

– Я не буду играть, – гордо ответил маленький музыкант.

– Подумаешь, Виктор Хара нашелся, – заметил дежурный. – Надо будет – сыграешь как миленький. Где живешь, Анатольевич? Адрес, говорю, у тебя есть? Выкладывай, не стесняйся…

И тут, как назло, вошел в отделение давешний мой белобрысый сержант, увидел меня и сразу заулыбался:

– А-а, старый знакомый! С чем на этот раз? День рождения поэта Лермонтова?

– Знакомый? – удивился дежурный, впервые внимательно взглянув на нас с Еремой.

– Це ж наш постоялец, – с удовольствием пояснил белобрысый. – Хулиган и бузотер, вечный студент Литературного института с фамилией на три буквы… – Белобрысый улыбался мне, как родному. – И якое непотребство он отчебучил?..

– Да нет, все путем, – заверил дежурный. – Нормальные хлопцы – вот, доставили на проверку одного очень всем недовольного гражданина.

– Ну ты, Гер, даешь, – удивился сержант. – Исправляешься, что ли?

– Вроде того. Мы еще нужны? – спросил я у дежурного.

– Посидите. А впрочем, можете идти, тут дело ясное, – дежурный махнул рукой, мы с Еремой поднялись и, не чуя под собой ног, выплыли из отделения в темный двор.

У нас даже документов не удосужились посмотреть – такие мы оказались по уши свои хлопцы.

– …твою мать! – с чувством сказал во дворе Ерема, никогда при мне до этого не матерившийся, и я повторил его мысль слово в слово.

Мы посмотрели друг на друга.

– Какие же мы с тобой идиоты, Эрга! – простонал Ерема. – Кретины! Идиоты! Болваны! Бутылка-то где – в пакете?

Бутылка была при мне. Мы до того почувствовали себя замазанными, что даже не стали выходить из ментовского двора: просто отошли вглубь, подальше от света, сковырнули пробку и тут же полбутылки распили.

– Музыканта, гитариста, приличного человека сдали ментам своими руками! – расчувствовался Ерема. – Своими руками сдали этим поганцам: нате, жрите, лопайте человечка, ломайте!..

– Ну, знаешь, гитарист твой тоже дурак порядочный! – рассердился я. – Девственность на грани клинического идиотизма. Таких только шоковой терапией и лечат.

– И потом, – сказал я, когда мы еще по разику выпили, – потом, учти, это он нас сдавал в милицию, а не мы его. Мы ж его отговаривали как могли.

– Дурачок, – согласился Ерема, потом подумал и добавил: – Вообще-то не тронут. Не должны. Видел, как расслабились, когда узнали, что музыкант? Писателей не любят, это факт – да я их сам терпеть ненавижу, – а музыкантов даже менты не бьют. Закон салуна.

И действительно – не прошло и получаса, как сгорбленный силуэт недотыкомки заскользил от дверей отделения под арку. Мы устремились за ним и уже на улице, на ночной Тверской догнали обиженного человечка в шляпе.

– Владимир Анатольевич, извините нас, ради бога, – сказал я, заступая ему дорогу. – Мы совсем не рассчитывали, что все обернется так грубо и непоправимо.

– Да уж, – добавил Ерема. – Секундантов вы себе выбрали неотесанных, это факт. Не хотите ли выпить, сэр?

– А шли бы вы, ребята, к такой-то матери, – печально ответил маленький музыкант, протиснулся между нами и зашагал вниз по Тверской…

Так он до сих пор и уходит от нас, маленький глухой музыкант по фамилии Школьников, а мы до сих пор стоим на углу Тверской с недопитой бутылкой, словно прилипли к собственному дерьму на асфальте центральной улицы города и страны.

Вот такая, извольте полюбоваться, скульптурная композиция. Такая нехорошая порнография на фоне московской Олимпиады.

Mea culpa.

P. S. Память, оно конечно, дама с норовом. Тот, кто в припадке старческого маразма доверится ей целиком, будет обманут непременно и с особым цинизмом. Вот и я почти что уже на грани. Позавчера, прочитав мой маленький мемуар, Ерема искренне удивился:

– А что это за сахарные слюни на последней странице?