Кома - Эргали Гер

– В каком смысле?

– Ты что – совсем не помнишь, что кричал ему напоследок?

– Я?..

– Махал полупустой бутылкой и орал: «Будешь знать, оркестрант, как тявкать на диктатуру пролетариата!» Да ладно, неужели забыл?

– …

Надо же. Абсолютно не помню. Хотя, когда Ерема сказал, что-то такое забрезжило и зачесалось. Похоже на правду. Водится за мной мелкий грешок: люблю, когда последнее слово остается за мной. Так что все, что здесь прописано, следует читать с поправкой на сквозняк в голове сочинителя. Делить надвое и умножать на трое. Примерно так.

1

Лет двадцать тому назад одной литинститутской поэтессе по имени Ира Мельникова привалила удача. Ей дали адресок в районе станции метро «Аэропорт», сказали, что там можно пожить в обмен на участие. Ирочка, бесприютная душа, решила не таить в себе чувства добрые и вскоре предстала перед хозяйкой дома, которую звали Натальей Исааковной Беккерман. Росточком хозяйка была метр тридцать, страдала жестоким полиомиелитом обеих ног и с трудом передвигалась по собственной двухкомнатной квартире, поразившей многоопытную поэтессу толщиной пыли и тараканов. Существовала Наталья Исааковна на пенсию по инвалидности, а еще давние подруги вроде Танюши Бек подбрасывали ей рукописи из издательского самотека на предмет рецензирования, так что в известном смысле она была дамой окололитературной, невольной художницей. Добавьте к этой вольной неволе беспокойную еврейскую натуру, замученную одиночеством, и вы получите бомбу замедленного действия. Там такие пошли напряги, что от обыкновенных сиделок, честных добросовестных жиличек, способных и по магазинам, и прибраться, и постирать, Наталью Исааковну натурально тошнило. Тут-то и подоспел запал в виде недавней выпускницы Литинститута…

Отодрав черные от копоти рамы, Ирка сомлела: дом, расположенный на углу Шебашевского проезда, выходил окнами прямиком на знаменитый писательский кооператив по улице Усиевича. У бездомной поэтессы слегка закружилась голова – она тоже была страстной натурой. «Я думаю, Наталья Исааковна, у вас надо бы хорошо-хорошо прибраться, – пропела она медовым голосом Лисы Алисы. – С чего начнем?» – «Ах, Ирочка, я даже не знаю, – жеманно проклекотала хозяйка, сканируя гостью взглядом. – Может быть, с чекушки?..»

Вот с этой-то фразы и началась для Натали Исааковны новая жизнь.

Все-таки легче писать не «Наталья», а «Натали». «Натали Исааковна» – так я называл ее все пятнадцать лет нашего знакомства. По-другому до сих пор ни язык, ни рука не поворачиваются. Она была женщиной с воображением, к тому же хозяйкой самого живого из тогдашних литературных салонов. Ей шло это имя.

В строгом каноническом варианте утро в литературном салоне мадам Беккерман начиналось с визита тихого шизофреника Саши Смирнова. Ровно в двенадцать он по-соседски спускался с четвертого этажа на второй, помогал Натали Исааковне подняться с постели, усаживал в «хозяйское» кресло на кухне, после чего уходил прогуливать Джоя, громадного дурновоспитанного эрделя, не без оснований полагавшего себя единственным мужчиной в семье. Вернувшись с прогулки, Саша до сумерек чаевничал на пару с хозяйкой, терпеливо снося ее капризы и монологи. Потом смотрел на часы и поднимался к себе обедать.

Нестрогий вариант предполагал гостей, завалявшихся с вечера на кухне, и радостный утренний опохмел.

Смирнов приходил в любом случае – восход за мутными стеклами, опохмел и явление Саши отменить было невозможно, – но при гостях тушевался, забивался со стопочкой в угол и наблюдал фейерверки издали, реагируя на них, с минутной задержкой, прочувствованным гыканьем. Больше стопки он выпивать опасался. У него были широкие сутулые плечи, череп громилы и ангельская душа: Джой и Тяпа, черно-белая кошка с навсегда удивленными глазищами, держали Смирнова за своего. Когда сарказмы хозяйки переходила известные пределы, он укоризненно вопил: «Мада-ам!!!». Умер Саша от инсульта в пригородной электричке. Как его туда занесло – не представляю, разве что электричка шла прямиком в рай. Однажды Натали Исааковна поделилась с Викой: «Боже мой, Саша, какой деликатнейшей души был человек! Только представьте, Виктория Юрьевна, – что бы я делала, умри он здесь, у меня на кухне?!» Виктория Юрьевна радостно заржала.

К вечеру подтягивались свежие силы гостей, группировались на кухоньке и жадно предавались общению. Ах, как мы любили друг друга на той замызганной кухоньке! как распахивались, подставляя друг другу выи! как благодарны были судьбе и Натали Исааковне! Поэты – те же Маугли, выросшие среди людей, навсегда звереныши, тоскующие по мамке-волчице; мы возвращались и возвращались на Шебаши как к себе в берлогу, входили в сумрачную квартиру с убитым паркетом, навсегда пропахшим собачьей мочой, со стопками «Нового мира» двадцатилетней давности, с темными, под обои, собраниями сочинений Макаренко, Горького, Павленко, и вольно дышали воздухом родной резервации – для большинства из нас, неприкаянных, это была единственная родная берлога в Москве. Звенела посуда, гремели стихи, падали тела и стулья – благо под нами, на первом этаже, размещалась булочная, – а хохот стоял такой, что обрушивались не только стулья, но и прусаки с потолка. Джой, валявшийся в ногах пыльной шкурой, ловко раскусывал их пополам.

За пару лет все окрестности Шебашей, все бутлегерские точки, все местные красавицы были поэтами оприходованы. Только писательский двор старались обходить стороной. Там жили классики, корифеи, они рано ложились спать и рано вставали. А в доме напротив, прямо над булочной, бродила совсем другая закваска. Здесь с гибельным восторгом пропадала новая поросль, не способная ни расстаться со своей страной, ни вписаться в ее прокрустово ложе. Поэты, само собой, были сплошь гении, критики – Виссарион на Виссарионе: неистовый Курицын, пламенный Басинский, могучий Лебедев, академический Бак пили здесь из одной чаши. «Квакнем, господа!» – возглашал Леша Дрыгас, тогда еще не газетный магнат и отнюдь не покойник. И господа квасили.

Квасили шибко. Там бы все и полегли, на Шебашах, кабы не перестройка. Канули бы один за другим, как сотни до нас, и было б в родной стране на три десятка неизвестных поэтов больше. Но история рассудила иначе. Три не три, но с десяток поэтов из тех, кто регулярно помогал Натали Исааковне пропивать ее пенсию по инвалидности, в литературе останутся.

Да простят меня друзья-товарищи, если кого пропущу, – но вот так, навскидку, вспоминаются вперемешку мертвые и живые: Блажеевский, Богатых, Волченко, Дидусенко, Дрыгас, Еременко, Жданов, Кальпиди, Кутик, Меламед, Ракитская, Санчук, Устьянцев, Хролова… Это только поэты, причем поэты первого ряда. Из прозаиков, кроме себя, любимого, могу назвать нежно любимого Сашу Яковлева. Наездами бывал скандальозный Верников из Свердловска; говорят, что приходил Пьецух, но я его там не помню. Откровенно говоря, прозаики плохо запоминаются, в особенности друг другом. Это правильно. В идеале они должны сливаться с окружающей местностью, дабы успешнее охотиться на героев. Но это другая тема. Вернемся к Натали Исааковне.