Кома - Эргали Гер

Она была старше нас лет на десять-пятнадцать – но реального, подтвержденного житейским опытом старшинства за ней не стояло. Его просто не было. Его и быть не могло у женщины-девочки, запертой болезнью в четырех стенах. Покойный отец, о котором Натали Исааковна вспоминала с восторженными интонациями балованного ребенка, да с пяток в меру вороватых жиличек – вот и весь житейский багаж. Какая там «аидишэ мама»! – начитанная Дюймовочка, стойкий оловянный солдатик, принцесса на горошине, прячущая в ящике кухонного стола последнюю ложку фамильного серебра да шоколадный батончик… В общем, хозяйка салона оказалась дамой не окололитературной, а литературной насквозь. Сказочной оказалась хозяйка. (В пьесе Вики Волченко «Мой маленький гешефт» о нашем персонаже сказано с исчерпывающей точностью: «Похожа на Мармеладную Соню из «Алисы в стране чудес».) Непосредственность Н.И., порой доходящая до изуверского простодушия, напрямую рифмовалась с ребячливостью поэтов. Она плавала в их среде как рыба в воде. Она попала к своим – все поэты так или иначе подранки – и очертя голову бросилась в водоворот праздника, в фейерверки сумасшедшего поэтического фестиваля длиной в пятнадцать лет. Бог знает, сколько ей было отпущено иного, постного существования – на горизонте уже маячила ельцинская эпоха, безжалостная к убогим. Однако – Натали Исааковна выбрала нас. «И никогда об этом больше не жалела» – так, кажется, поется в песне. Помянем, братцы.

Да-с… Отваги нашей Дюймовочке было не занимать. Но не только отваги. Несколько лет я приглядывался к миниатюрной содержательнице литературного притона с нарастающим чувством изумления и узнавания, пока не сообразил: елы-палы, ай да Натали Исааковна! Здоровья и жизненных сил у нашей ласточки, нашего ластоногого инвалида детства оказалось немерено. Принцесса на горошине, она полтора десятка лет просидела на стульчике с подушкой в эпицентре поэтического урагана: пила наравне со всеми, веселилась, интриговала, жила нашими взлетами и падениями, стихами и прозой, страстями, депрессиями, запоями – и не менялась. Ирочку Мельникову, первооткрывательницу, девятым валом разгула давно забросило в пограничный Брест. Другую Ирочку – прекрасную поэтессу Иру Хролову – похоронили на Вологодчине. Тут начинаются очень такие тонкие материи, постараюсь выразиться поделикатней: алкоголь изрядно поистрепал наших подруг. Мужики от водки обугливаются и грубеют, а женщин она прожигает насквозь, вот в чем проблема. Короче, ротация в женской половине команды была серьезной. Одна Натали Исааковна, бессменно и безвылазно несшая свою вахту на стульчике с подушкой, держалась стойким оловянным солдатиком. Только, в отличие от солдатика, не молчала, а клекотала как птичка, как соловей в клетке, оживляясь от полутора рюмок. «Какая чудная, какая сильная кровь!» – думалось мне в такие минуты. Самосожжение не интересовало ее ни на словах, ни на деле. В нашей разножанровой, разношерстной компании обезноженная хозяйка квартиры оказалась главным эпикурейцем. И если в первые годы знакомства девушки ласково звали ее Наташечкой, то с начала девяностых все чаще доводилось слышать величественное «Исаакий». Дюймовочка подросла.

Храни вас Господь, Натали Исааковна, в вашем эпикурейском раю. Вечная память.

Она оставила нас на пороге третьего тысячелетия. Как бы сообразила, что в новый мировой расклад ее кухонька с тараканами уже не вписывается. То есть Эпикур Эпикуром, но деликатностью своего ухода Натали Исааковна вполне сравнялась с незабвенным Сашей Смирновым. Квартиру продали, салон закрылся, завсегдатаи осиротели и расползлись. Финальная сцена: Вика Волченко, белокурая дива с отекшими покрасневшими веками, уводит на поводке Джоя. Пошатываясь, они бредут по обезлюдевшим ночным Шебашам, осиротевшие поэтесса и пес… И в самом деле, кто-то должен был унаследовать Джоя. Почему-то так вышло, что это сделала самая бесприютная из всех нас. Самая безудержная в наших безумных разгулах. Самое любимое из беспутных детей команданте Беккерман.

Вот у кого не было ни единого шанса выстоять в тех житейских штормах с алкогольным маревом, бушевавших на Шебашевском проезде, – у Вики Волченко. Но она выжила и выстояла, одержав троекратную викторию над обстоятельствами.

Узнав, что я пишу ей оду, Вика сказала:

– Только имей в виду, что поэтесса – слово французское, новомодное, а поэт – исконное, древнегреческое. Это я так, информация к размышлению…

– Вас понял, – ответил я. – Буду иметь.

2

Вика заявилась в Москву из солнечного Краснодара с яростными стихами и богатым опытом выживания в кубанских наркодиспансерах. Было это, по-моему, в 89-м году. В Москве, следуя канонам Серебряного века, она отправилась прямиком на квартиру Александра Еременко, просто позвонила в дверь и предстала. Подробности первой встречи двух незаурядных поэтов мне, в общем-то, известны по варианту конца 80-х – с тех пор обе стороны неоднократно меняли свои показания (на что, безусловно, имеют право). Так или иначе, но в продолжение визита Ерема доставил Вику на Шебашевский проезд, в салон Натали Исааковны, где юное дарование произвело полный фурор.

Однако прежде необходимо сказать пару слов об Александре Викторовиче Еременко – без Еремы серьезный разговор о стихах Вики не вытанцовывается.

Авторитет Еремы в конце 80-х был абсолютным. Он находился в зените своей поэтической славы, писал блистательные стихи и был прекрасен как бог. Гениальность его мозгов не могли затушевать ни скупой на радости портвейн «Три семерки», ни поддельная водка от Нинки-бутлегерши, промышлявшей на Шебашах, ни жеманство провинциального трагика, усвоившего роль благородного пирата алтайских морей. Благородство, в отличие от жеманства, шло изнутри, от корней и кровей, то есть с лихвой покрывало издержки общепризнанного статуса «короля московских поэтов». В его стихах, помимо пережеванной критиками метафоричности, до сих пор пленяет оригинальный, резкий, иронический ум – а в описываемые времена, да в непосредственном общении обаяние и резкость Еремы были неотразимы. Красавиц, способных устоять перед его чарами, под занавес перестройки почти не осталось. Магией слова, магией жеста, поэтической магией в полном смысле этого слова Еременко владел как никто. Без особых усилий с его стороны в столице наметился некоторый дефицит трезвомыслящих женщин (еще один показатель легковесности нашего тогдашнего бытия), так что Гале, великой супруге поэта, приходилось быть начеку денно и нощно. (Про Галю выскочило не случайно – помимо Гали, усов и профиля, что-то в самом образном строе, в поэтической манере Eремы заставляет вспомнить о Сальвадоре Дали.)

19 августа 1991 года меня завернули на берег милях в двадцати от Фороса, на полпути из Мисхора в Алупку. Катер береговой охраны рявкнул что-то про штормовое предупреждение – пришлось развернуть виндсерфинг и остро к ветру идти обратно в Мисхор. Там, на пляже элитного пансионата «Морской прибой», я узнал о путче и вместе с толпой взбудораженных номенклатурщиков засобирался в Москву – спасать Россию. Но прежде решил позвонить Ереме. «Даже не дергайся, – сказал Ерема. – Тут балаган, несерьезно, в три дня все кончится». Я совершенно успокоился и остался при море и парусах, вдобавок в развеселой компании брошенных кормильцами номенклатурных жен. Спасибо, Ерема.