Дочка, не пиши! - Катерина Шпиллер

В мае 2010 года мой отец и мой «полубрат» Александр Режабек (это фамилия его отца, да и наша мать до конца жизни по паспорту была Режабек), объединившись в единый фронт против меня, сделали роковой шаг. Братец, который всегда страдал графоманией, вымучил «открытое письмо брата-алкоголика» под идиотским названием «Екатерина Шпиллер, не читай» и с провокационным подзаголовком «Отчего умерла моя мама, Галина Щербакова». Поздравляю автора и его редактора с «находкой» – письмо ко мне, где в каждом втором абзаце есть обращение «Катя», адресату предлагается… не читать! Не получился перифраз названия моей книги. Глупость вышла. Иногда следует думать, прежде чем писать.

Сначала братец разместил материал на своей странице в СИ, где уже были никем не читаемые прежние его сочинения. Так бы и висел он там, практически не замеченный, но мой заботливый папа подключил старые связи и пропихнул это творение на сайт «Комсомольской правды». Да еще со своим сопроводительным словом:

«Два месяца прошло, как не стало моего самого дорогого человека, моей Гали, в миру известной как писательница Галина Щербакова. И может быть, уже стало позволительным, имея в виду нормы порядочности и божьей морали, заговорить о тягостной истории, сопровождавшей уход из жизни этой самой светлой, помимо моей мамы, личности, встретившейся на моем уже длинном пути.

Речь идет о тексте, сочиненном и распространенном в Интернете Екатериной Шпиллер, моей и Галиной дочерью, который начинается фразой: «Всегда проповедуя нравственность, Галина Щербакова вела бесстыдно безнравственную жизнь. Она могла талантливо придумывать красивые чувства в своих книгах, но в реальной жизни предпочитала их топтать». А заканчивается так: «А мама… Что ж, я понимаю, для мамы мое счастье, увы, хуже ножа острого». (Желающие прочитать сочинение легко могут найти его по названию «Мама, не читай!».)

Нас всегда было двое – я и Галя. И какие бы трудности нам ни встречались, мы их одолевали вместе. И вот впервые я оказался один (предварительно оттолкнув протянутые ему руки дочери и внучки. – Прим. автора) – и перед трудностью, как мне теперь кажется, самой большой. Я обязан защитить от словесной скверны человека, который сам уже не в состоянии этого сделать. Но как? Опровергать, что он не вел “бесстыдно безнравственную жизнь”? Идиотизм. Или по пунктам – здесь неправда, вот здесь, и тут… Но тогда придется выдать текст не меньший, чем первоначальный. Но все еще хуже: я не в состоянии выйти и публично обличать автора во лжи (лжах) – это моя дочь (на самом деле он понял, что не в состоянии опровергнуть факты, а самое главное, ответить на острейшие вопросы, но, посмотрите, какой сейчас последует ханжеский выкрутас: я бить не могу, но с удовольствием посмотрю, как это сделает кто-то другой. – Прим. автора).

Но есть Бог, есть! Впервые в жизни в, казалось бы, безвыходной ситуации на помощь ко мне пришла не Галя, а кто-то еще. Этим кем-то оказался наш сын.

И я вспомнил (а вернее, никогда не забывал), как увидел его, почти двухлетнего, как он сразу обаял меня младенческим очарованием, и оно влилось в волшебную ауру его прекрасной мамы.

Александр Режабек написал эссе, которое вы при желании прочтете. Скажу одно: «защита Режабека» проста, даже примитивна. Он рассказывает, как было на самом деле. Я не согласен с какими-то его оценками. Ну и что? Может быть, прав он. Но, повторюсь, все так и было на самом деле. Свидетельствую (жаль, что это не суд, где за лжесвидетельство привлекают к уголовной ответственности. – Прим. автора)».

Из комментария Марины Казанцевой:

Меня поразила фраза вашего отца, а не какие-то сыновние-дочерние интерпретации (заметил ли кто эту невольно проговорившуюся правду?): «Нас всегда было двое – я и Галя». Их было двое, понимаете? Не трое, не четверо, а двое – родители отдельно, дети отдельно. Я вот никогда не могла бы сказать о своей семье, что нас было только двое – нас сначала было трое, потом четверо, и это неразрывно, пока мы живы. Но это уже другая вселенная, иная манера мироощущения.

И вот само «эссе». И ладно бы оно просто было скучным, плохо читаемым, натужно-ироничным и пошлоостроумным, так оно еще все построено на передергивании моих слов и подтасовках. Письмо, по замыслу авторов (а я вижу, что оно тщательно отредактировано, почти переписано рукой моего отца), должно было убить меня наповал. Сначала я читала совершенно спокойно. Ну, неумело описывает человек свое счастливое детство, столь отличное от моего, – что ж тут удивительного? Я и не говорила никогда, что у нас с ним было похожее детство, как раз, напротив, утверждала, что брат в нашей семье чувствовал себя намного лучше меня… С чем спорить-то? С его упреками, что я не знала того, что было до моего рождения? Это настолько глупо, что даже не смешно…

Брат признается, что очень недоумевал, когда прочитал мою книгу, ему непонятно, о чем это я? С чего это я? Ну, правильно! Я же писала о своих ощущениях, о том, что происходило со мной, не с ним. Его в моей жизни вообще было как-то мало. Как и меня в его. У него другие впечатления от прошлого? Имеет право, на здоровье. Так что сказать-то хочет? Где разоблачения меня, нехорошей?

Их все не было и не было. Режабек долго и занудно просто описывал свою жизнь в нашей семье. И не только в семье. Попутно он рассказывал о школе, друзьях, институте. Иногда он как бы вступал со мной в спор, но это было так неумно, что даже не вызывало желания возражать. К примеру, он напрочь забывал о том, что у нас восемь лет разницы и что я, в отличие от него, росла в Москве и понятия не имела, что такое провинция. Или не принимал во внимание, что он вообще-то был мальчик, а я девочка. Но это пустяки. Хотя вот этот кусочек произвел на меня впечатление.

«Я, Катя, был их (родителей. – Прим. автора) товарищем и соучастником их веселой и интересной молодости. Я терпел их закидоны. Я присутствовал на всех их пирушках. Я не сердился, что остаюсь последним в садике и не знаю, кто меня заберет. И спокойно уходил иногда с совершенно незнакомыми дядями и тетями, потому что никто из родителей по неизвестной мне причине не мог за мной прийти. Я до сих пор не понимаю, что можно делать допоздна в редакции советской молодежной газеты во времена, когда подача информации в СМИ строго контролировалась и регламентировалась. И не приходилось тогда журналистам срочно ездить в места пожаров, землетрясений и преступлений. И вполне допускаю, что компашка друзей-газетчиков могла просто засидеться в кафе «Золотой колос», в котором со взрослыми неоднократно был и я. Но, Катя, во мне и моем детстве не было никакой исключительности. Так же росли и другие мальчики и девочки из семей журналистов. Мы были дети редакции. Я, Катя, был не просто сыном своих родителей. Я был их сообщником. А это совсем другое».

Ах, как романтично быть если не сыном полка, так хотя бы сыном редакции! Нравилось, так нравилось! Не сломало психику ребенка, вот и замечательно. Не по этой причине стал впоследствии алкоголиком – тогда, действительно, какой спрос с родителей. Обратите внимание, уважаемые читатели, как легко и мило подается возмутительный факт: родители, видите ли, сидели и «бухали» в кафе, нередко забывая забрать маленького сына из детсада! Кстати, поверила – и сразу, даже без свидетельских показаний отца. Ибо крепко выпить и «погудеть» в компании было высшим и частым удовольствием моих родителей. Режабек прав: не было и не могло быть у советских провинциальных журналистов никакой авральной работы, они были банальными глашатаями Системы и подавали дозированные и сто раз проверенные «наверху» новости по четкому графику. Но им до дрожи хотелось быть Ремарками и Хемингуэями, этакими, по выражению Роберта Рождественского, мальчиками-ремарчиками. В первую очередь так же красиво пить спиртное. Красиво не получалось, а пить – еще как! А мальчик регулярно наблюдал это с раннего детства. И видел, какими веселыми и ласковыми становились эти взрослые в подпитии. Так может быть, все-таки это основа его будущего тяжелейшего алкоголизма?