На ладони ангела - Доминик Фернандез

Каждое утро перед уходом в школу я притягивал маму к себе на колени, чтобы поцеловать ее в лоб. Я потянул к ней руки, но не успев закончить привычное движение, они упали на стол. Мама сделала вид, что ничего не заметила. Она сполоснула губку, отжала ее, встряхнула и положила на место. Я вскочил, с озабоченным видом глядя на часы.

— Мама, я уже опаздываю! — закричал я.

— Не забудь свои очки, — пробормотала она, не сводя глаз с плошки с недопитым молоком.

— Ах, да! У меня же новые очки. Надеюсь, тебе понравится оправа.

Я вынул из кармана солнечные очки и нацепил их на нос.

— Боже! черные очки! с каких это пор?

— Мне посоветовал врач. Чтобы не испортить зрение.

— Чтобы не испортить зрение?

Она ошарашено покачала головой.

— Мальчик мой, сними их скорее. Черные очки дома — это как раскрытый зонтик.

Эти черные очки, без которых я уже не появлялся на людях, символ и эмблема, работавшие на мое имя, прославились на всю Италию. Вследствие явного недоразумения. Никто не понял, что я решил посмотреть на мир в новом свете. Во Фриули меня похоронили, мне было нужно переродиться в иных мирах. Очки вызывали недоверие у людей, усугубляли подозрения у врагов, служили дополнительным раздражителем на судебных процессах. Поза, снобизм, скрытность, трусость, сомнительный стиль инкогнито: в каких только низменных чувствах меня не упрекали… Неужели человек, у которого украли счастье и который должен был, наверно, выколоть себе глаза, чтобы остаться верным своему потерянному раю, не имел теперь права изменить цвет стекол в своих очках?

Блуждая по берегу Тибра, мы неизменно натыкались между мостами Систо и Гарибальди, напротив квадратной колокольни Санта Мария ин Трастевере, приземистый силуэт которой нависал над красными домишками на противоположном берегу, на небольшую компанию профессиональных педерастов. Они занялись этим ремеслом во время войны в ответ на спрос со стороны американских солдат и с тех пор сидели, свесив ноги, на парапете, делая вид, что смотрят на поток машин, всегда довольно плотный на этом участке набережной.

Остановка на так называемой Красной Кольцевой на углу моста Систо служила предлогом для клиентов и придавала храбрости наиболее робким из них. Стоя у столба, они притворялись, что ждут трамвай, и не спеша собирались с духом. После долгих обменов косыми взглядами и краткой одобрительной улыбочки кто-нибудь из этой компании спрыгивал с парапета и вразвалку направлялся к лестнице, ведущей к берегу под арку моста, а за ним на некотором расстоянии следовал клиент. Им хватало десяти минут. Если дело требовалось справить побыстрее, они направлялись к сортиру на углу моста Гарибальди, и мы наблюдали за движениями четырех торчащих из-за перегородки ног.

Душой и телом отдаюсь

блестящей белизне фарфора, —

как писал великий Сандро Пенна. Он жил тремя мостами выше, за Сан Джованни деи Фиорентини, но наемный фаянс вряд ли привлекал того, кто сторожил свою добычу у дверей лицеев, в салонах автобусов или в тени кинозалов. Ведь все очарование в непредвиденном, не так ли? Лучше отмотать лишний крюк и вернуться ни с чем, нежели опускаться до предсказуемого удовольствия.

— Ты посмотри на этого фрочо[35]! — воскликнул Серджо. На углу тротуара, держа за край фетровую шляпу, стоял какой-то тип в желтоватом плаще и косился на батарею свисающих вдоль стены ботинок.

— Он даже кольца обручального не снял! — добавил Главко.

Чтобы соответствовать по их понятиям фрочо, нужно было: 1) полагать, что это — грех; 2) прятаться; 3) платить. Они покупались как дети на всякую чушь, как будто имели дело с людьми, свалившимися на землю с луны. Я аккуратно пометил это в блокноте, имея в виду только что начатый роман. Несколько моих статей, опубликованных в газетах, уже успели удостоиться похвалы Альберто Моравиа и Федерико Феллини. Такое впечатление, что никому в Риме даже в голову не приходило прогуляться за пределами кольцевой. Я наделаю немало шума, открыв им мир боргатов.

— Ну а как ты называешь тех, — спросил я у Серджо, — кто сидит на парапете?

Он пожал плечами.

— Да их никак не называют, — ответил он.

Я не унимался.

— Что ж они тогда, не педики?

— Ванда — фрочо? — чуть не поперхнулся Главко.

Он отошел от нас, чтобы поздороваться с так называемым жиголо, и по-дружески пожал ему руку.

— Ты чего, больной? — взвился Серджо.

Но впрочем никто из рагацци в Понте Маммоло и думать не думал зарабатывать себе на жизнь как их приятель Ванда, которого бы они наверняка избили, по той же причине, по которой они стянули шляпу у нищего, если бы заловили его ночью, когда после трудового дня на одной из темных улочек Трастевере этот простой парень из народа, еще не успевший порвать со своим кварталом, возвращался в свою комнатку под крышей. Просить милостыню или продавать свое тело — нельзя зацикливаться на одной работе и ожидать вознаграждения. Они догадывались своим еще не урбанизированным инстинктом кочевников, что если примыкаешь к какой-то социальной категории, будь то к самой грязной и к самой отверженной, вроде нищих и проституток, то не стоит жаловаться на определенные издержки: обязательная школа до четырнадцати лет, периодическая флюорография, служба в армии и налоговая декларация. Придется мириться и с полицейскими облавами.

Легавые налетали как ураган. На углу с мостом Гарибальди из фургона высыпало полдюжины бойцов, которые хватали Ванду и его коллег, спотыкавшихся на своих высоких каблуках, в то время как фрочи нахлобучивали шляпу на глаза и жались к столбу трамвайной остановки, сжимая в руке в качестве алиби трамвайный билет.

«А этих?» — спросил я, когда мы ждали у вокзала автобус на Понте Маммоло, наблюдая за беспрестанной беготней и суетливой каруселью под дубами на пьяцца деи Чинквеченто. Какой-то парнишка, демонстративно пыхтевший сигаретой под деревом, выдвинулся навстречу одному прохожему и повел его через тенистые заросли кустарника под высокими стенами археологического музея. «Могли бы придумать что-нибудь пооригинальнее», — лаконично ответил мне Серджо. Он имел в виду, что привокзальная проституция делала ставку на транзитных путешественников, командировочных, на солдат в увольнительной, на переселенцев с юга, на всех иногородних, которые приезжали в Рим и должны были пользоваться сложившейся системой услуг и расценок, не из стыда или страха, как клиенты с моста Гарибальди, а от скуки, которая в промежутке между поездами толкала их на поиски уличных приключений.

Над боргатами не властвовало время, на них не распространилась проповедь апостола Павла, и удача была здесь ко мне благосклонна. Мои друзья готовы были бескорыстно и от чистого сердца доставлять мне радость. Я гулял с ними огородами по берегу Аниене. Покрытый щебнем склон дороги на Пьетралата, обломок акведука, высокий валун в поле, узловатый ствол кипариса предоставляли нам свою тень. Мы бы не прятались, если бы были уверены, что на нас не донесут. Их жизнь проходила в роскошной наивности. Любовь была для них лишь физической экспансией удовольствия быть вместе, естественным дополнением к поездкам в Рим, талисманом от еженощного риска. Дискомфорт в общении, необходимость жить быстро, их неприязнь к длительной неподвижности, и, может быть, также моя собственная потребность идеализировать их свободу и их невинность мне редко позволяли испытывать их на прочность, когда б отказ с их стороны разочаровал меня.